конечно, дети не будут «пожираться», а их престарелые родители — «усыхать» и умирать. Все якобы непреложные законы природы будут заменены другими законами, созданными человеческим разумом, который отказывается принимать абсурд как должное и заменяет его реальностью, полной смысла. Божественное человечество пишет собственные законы и становится «самосозданным», используя термин Федорова.

Короче говоря, Новый мир — это творимая легенда, осуществление всего того, о чем мечтали «лучшие сыны» человечества в те времена, когда миром еще правила всемогущая Смерть. Духовное наследство, оставленное рыцарями-пролетариями, героическими воинами, недремлющими часовыми, учеными и художниками — всеми великими людьми действия и созидания, — материализуется в новом городе Жизни и «подлинной Реальности». В этом истинно новом мире видения художников, запечатленные в образах, звуках и словах, станут живой и вечной жизнью. В Новом мире коровы действительно станут грациозными шагаловскими созданиями, а маленькие духи-эльфы действительно будут танцевать на берегах небесно-голубых ручейков. Хотя «Столбцы» и оканчиваются на пессимистической ноте — «трамвай истории» едва движется вперед, а биологический цикл не преодолен, — есть надежда, что этот застой носит временный характер. Цикл вечной повторяемости будет заменен траекторией, ведущей в такие измерения, где возможно все, поскольку человек научится быть всемогущим и всеведущим, оставаясь при этом всеблагим. Во всяком случае, поэма «Торжество земледелия» рисует картину реальности, в которой осуществились многие сокровенные надежды освобожденного человечества.

Торжество земледелия

Наука, примененная в земледелии, становится воскрешением.

Н. Ф. Федоров

Сказочная фаустианская поэма Заболоцкого «Торжество земледелия» (1933) нередко интерпретировалась как сатира на коллективизацию или даже как «глумление над идеалами социализма» [Македонов 1968: 140]. Однако это скорее утопия, приветствующая коллективизацию как социалистическое общее дело, которое должно искупить предательство, совершенное в годы нэпа. Если здесь и есть сатира, ее острие направлено на Старый мир, демиургическую религию и эксплуататоров-кулаков, а сказочные элементы — это часть «творимой сказки», а не замаскированная сатира. В «Торжестве» перед читателем возникает реальность, удивительная тем, что в ней делаются первые, но значительные шаги в радостное будущее осуществленных мечтаний.

В будущей стране чудес смерть будет побеждена. «Преодоление смертности» — главная идея поэмы [Филиппов 1965: 328–329]. Окончательная победа над смертью одерживается в деревне, как и предполагал Федоров. По существу, поэма настолько проникнута федоровским духом, что некоторые параметры программы спасения здесь лишь намечены, будучи уже известны читателю как составляющие философию общего дела.

Старый мир

В поэме «Торжество земледелия» Старый мир — это сельская Россия, доведенная до крайней нищеты недавними войнами, нэпом и неразумным хозяйствованием все еще здравствующих мужиков-кулаков[196]. По словам мужика в первой главе, природа — не более чем «развалина» (208), а говорящий конь из второй главы соглашается с его мнением, утверждая, что «кругом природа погибает» (213). Такое плачевное состояние — прямой результат неправильного ведения хозяйства кулаком и всем его классом. Эти Собакевичи, собственность которых охраняют злые собаки, выжимают из своей земли и «скота» — как рогатого, так и человеческого — максимальную прибыль, оставляя природу в присущем ей состоянии хаоса, саморазрушения и слепоты.

Природа «слепа» (постоянный эпитет Федорова), но этому ее недостатку можно и нужно противопоставить рациональное планирование и науку, что было известно уже Базаровым 1860-х годов. Они указывали на то, что природа — «мастерская», в которой следует трудиться на ее же благо. Кулаков, однако, заботит не состояние матери-природы и восстановление сельской экономики России, а только их личное благосостояние. Еще меньше они заинтересованы в революционных идеях коллективного сельского хозяйства, общественной собственности на средства производства и основанного на совместном труде научного земледелия в мировом масштабе. Ослепленные жадностью, они отвергают плановый рациональный труд, цепляясь за бессистемное, неэффективное и неэкономичное индивидуальное хозяйство. Кулаки — эксплуататоры земли отказываются планировать природные процессы: их не заботит, полезна или вредоносна для человека (и скота) деятельность природы. Класс кулачества не вписывается в рациональную динамику истории и быстро наносит непоправимый вред природным ресурсам.

Следует еще раз заметить, что недуги русской деревни и бедственное положение мужика коренятся не в самой природе: это вина тех, кто не захотел и не сумел взять ее под контроль. Как писал поэт в более позднем стихотворении «Я не ищу гармонии в природе…», природа — «безумная, но любящая мать» [Заболоцкий 1965: 111] для своих детей, то есть всего людского рода. Иногда она показывает свою любящую натуру, иногда впадает в яростное безрассудство. Время от времени она дарует обильные урожаи и благоприятную погоду, но нередко насылает засухи, наводнения, бури и лесные пожары. Она может дать доброе здоровье и долгую жизнь, а может навлечь на человечество чуму и другие болезни и бедствия. Рано или поздно природа убивает всех своих детей, так как не в состоянии защитить их от собственных разрушительных сил. Поскольку природа не добра и не зла, а просто не в состоянии регулировать себя, ее не стоит любить или ненавидеть — ее следует лечить с помощью науки. Эту простую истину понимает даже летящий «журавель», несущий в клюве свиток с лозунгом «Убыток / дают трехпольные труды» в клюве (207). Но, к несчастью, богатые, но невежественные кулаки больше доверяют Демиургу, чем науке. Они проводят слишком много времени в молитвах о собственном преуспеянии, и их не волнуют такие всемирные проблемы, как эрозия почвы, наводнения, засухи, эпидемии или голод, по крайней мере до тех пор, пока все это не коснется их лично.

Демиург

«Торжество земледелия» содержит резкую критику православия. Используя толстовский прием непочтительного остраннения, поэт заставляет своих введенных в заблуждение кулаков молиться «лохматым, немощным, двуногим» богам (216). Явно, что эти «лохматые» божества так же примитивны, как любые языческие идолы, а эпитет «двуногий» в этом контексте указывает на то, что их статус очень, и даже «слишком», близок человеческому. Только кулаки все еще цепляются за религию, несостоятельность которой всем другим людям доказала революция. Возможно, они инстинктивно чувствуют родство с ней, так как душа для них что-то вроде личного капитала, который стоит инвестировать в проект загробной жизни в раю.

Можно с уверенностью предсказать, что, когда придет пора раскулачивания, «идолы» этого класса не помогут своим непросвещенным почитателям. Кулаку, распростертому перед иконами («поклоны медленные кокал», 216), следовало бы вступить в колхоз и хозяйствовать на земле рационально, вместе с мужиками приспосабливаясь к новой реальности творимого Нового мира. Но он слишком скован традициями, да и жадностью, для того чтобы измениться. Его решение насущных проблем будет обычным: оставить все на «усмотрение Бога» в уверенности, что Бог, как и он сам,