Поэма, таким образом, критикует со стандартных советских позиций «сивуху» религии, призывающей к пассивности и инертности. Федоров, конечно, был верующим, но тоже критиковал пассивное христианство, целиком полагающееся на молитву и сосредоточенное на спасении отдельной личности. Философ считал большинство христиан «язычниками», принимающими природу такой, какая она есть, вместо того чтобы превращать ее в тот идеальный мир, которым она должна быть. Федоров, пожалуй, наклеил бы на пассивного и эгоцентричного кулака в «Торжестве земледелия» ярлык «язычника».

Однако вряд ли философ одобрил бы восхваляемое в поэме гонение на религию, как, например, закрытие деревенской церкви. Ее двери запечатывают «бревнишком навозным» (228), как бы пригвождая вампира к его гробу, чтобы он не смог возвратиться в мир живых. Дополнительный демонический штрих облика церкви — рой гнездящихся внутри колокольни летучих мышей, свисающих с балок, как «стая мертвых ведем» [Там же]. Разумеется, никто (кроме кулаков) больше не боится ни подобных ведьмам летучих мышей, ни «ликов грозных на иконах» (228); их чары исчезли, и никто в деревне не сожалеет о кончине религии, кроме, конечно, местного кулака. К великой радости всего сельского населения, старый бог и его «лохматые» идолы отыграли свою роль. «Третий Рим» пал в 1917 году, а его идеологическая подпора — православие — в год коллективизации, как бы подтверждая старинное пророчество, что «четвертому Риму не бывать». В самом деле, религия активного преображения с помощью коллективизации пришла на смену религии, защищавшей богатых, у которых избы крепки, «словно крепость» (215), и одурманивавшей бедных проповедями терпения и посмертного воздаяния. «Четвертого Рима» «воистину» не будет — но будет Новый мир, построенный на истинной религии человеческого творческого всемогущества.

Смертное человечество

Смертное человечество представлено в «Торжестве земледелия» почившими предками, которые в грозовую ночь встают из могил, чтобы вступить в спор с Солдатом, представителем Нового мира. Эти выходцы из могил выступают, как и следует ожидать от умерших, от имени смертного человечества. Они заступаются за Смерть не только потому, что мертвы, но и потому, что желают оставаться таковыми. Своего рода кулаки подземного царства, они так цепляются за существующий порядок вещей, что не хотят возвращаться к жизни. Они охвачены страхом новизны, который испокон веков мешал человечеству радикально изменить мир. Подвластные привычке, не обращая внимания на поразительный прогресс все обновляющей науки, мертвые предки отдают предпочтение средним людям, которые «рожают» и «поют» (литургию в церковном хоре), не создавая ничего нового (219).

Придерживаясь идеала посредственности, они отвергают самую мысль, что будущие поколения смогут когда-нибудь победить смертность, — им даже нравится, что смерть «рассекает столетье пополам» (219), заставляя каждое новое поколение вновь учиться тому, что уже знало предыдущее, стертое с лица земли. Стоящая перед каждым новым поколением необходимость преодолевать детское невежество и юношескую неопытность воздвигает надежный барьер перед тем, что предки называют «бреднями» (219), а новое человечество — прогрессом, пятилетним планом и коллективизацией сельского хозяйства. Для предков желание нового человека управлять собственной судьбой — признак гордыни; они принимают смертность как вечную данность, потому что она внушает «страх Божий» безрассудным новаторам в каждом новом поколении. Им кажется, что судьба человечества навсегда определена и что она состоит из унизительного смирения.

Веря в неизбежность и необходимость смерти, предки, конечно, выступают сторонниками деторождения. Они прославляют «женщин брюхо», которое «состоит жилищем духа / девять месяцев подряд» (220), и их гнев не знает границ, когда солдат-скептик спрашивает их, «не пойдем ли мы обратно, / если будем лишь рожать?» (220). Короче говоря, предки восхваляют мать-природу в ее нынешнем «безумном» состоянии, хотя оно далеко не удовлетворительно. Они с гордостью изображают ее могучей обнаженной женщиной («женой»), чьи груди, пристроившись к ее «большой фигуре», сосут «два младенца» (по всей вероятности, разнополые); их позиции — один над грудями, другой под ними — указывают на их судьбу продолжать вечную последовательность отношений полов в Старом мире: соитие, деторождение и смерть в конце.

Велика ее фигура,

Два младенца грудь сосут.

Одного под зад ладонью

Держит крепко, а другой,

Наполняя воздух вонью,

На груди лежит дугой[197] (220).

И вновь солдат остужает энтузиазм предков, спрашивая их, что «приятного» они нашли в этой голой великанше. Сам он предпочитает быть одетым, а не обнаженным (219) и предполагает, что его примеру последовала бы и мать-природа, будь у нее возможность выбора. Она, вероятно, с радостью бы «оделась» в бетон речных плотин и согрелась теплом электричества (217), вместо того чтобы ночью «греметь самодуркой» в виде урагана (217), а ее дурно пахнущие младенцы, скорее всего, не возражали бы, если бы им дали лучшее укрытие от стихий, чем голые груди Природы.

Критика матери-природы в ее нынешнем состоянии кажется предкам столь нелепой, что они обрушивают на солдата самые ужасные оскорбления, среди которых «старый мерин» (220), может быть, наименее обидное. Он, в свою очередь, проклинает их зловещее влияние на живых и грозит «расстрелять» (221) их всех, очевидно забыв, что они уже мертвы. Но, возможно, дело в том, что, хотя предки и умерли физически, они все еще пагубно воздействуют на мышление людей, и поэтому их духовное наследство необходимо уничтожить. Восхваляя «здравый смысл» и утверждая, что рождение, воспроизводство и смерть — неизбежная и необратимая последовательность событий в человеческой жизни, они разрушают веру в то, что «рождение заменится воскрешением» [НФ 2: 162] и что отжившую свой век смерть можно победить. Следовательно, необходимо разоблачить «проклятых кротов», всем показывая их «глупость», которая «хуже смерти» (219). В темной деревне, населенной многими невежественными мужиками, где верховодят полные предрассудков кулаки, которые уважают предков и их «мудрость», подчинение их авторитету грозит роковой опасностью; поэтому солдат преисполнен решимости рассеять духовный мрак деревни светом знания. Хотя уровень его собственной просвещенности невысок, он, по крайней мере, твердо решил порвать с темным прошлым, вполне оценив мощь знания.

Гилики, или люди плоти

Влияние мертвых предков явно пагубно, но воздействие живых гиликов, в особенности кулаков, на свое окружение еще более вредоносно. Эти деревенские «нэпманы» (хотя нэпа уже нет) должны быть изгнаны из творимого рая, строительству которого они мешают. Это и происходит в «Торжестве земледелия». Третья глава поэмы, озаглавленная «Изгнанник» (215), описывает отъезд кулака из деревни, отъезд, который, по-видимому, следует рассматривать как неизбежное следствие его собственного ретроградного отношения ко всему, что теперь происходит в сельской местности. Уже задолго до своей высылки кулак был «изгнанник