средь людей» (215). Как и весь его неспособный к братским отношениям класс, он жил в духовной изоляции, порожденной эгоизмом. Накапливая нажитое эксплуатацией богатство, в частности «монеты с головами королей», постоянно употребляя местоимение «мой» вместо «наш» и не обращая внимания на то, что вся природа вокруг него «разрушена» (215), он сам навлек на себя изгнание. «Владыка батраков», он исключил себя из общности крестьян, и «ночь, строительница дня» совершенно справедливо сталкивает «старого ворона» в пропасть небытия (217).

Обществу и будущему человечеству кончина этого плотского класса пойдет только на пользу. Он обречен на то, чтобы разделить судьбу всей плоти, так как не способен на то, чтобы возвыситься до новой, менее материалистичной ступени развития. Вопреки утверждениям некоторых критиков, в поэме нет никакой скрытой симпатии к кулаку. В нарождающемся Новом мире он такой же лишний, как «лохматые боги» и деревянный плуг — древнее орудие пытки сельских мужиков, о котором пойдет речь ниже.

Психики, или люди души

Группа психиков в поэме многочисленна. Сюда входят крестьяне, которых в течение многих веков обирали, низводили до положения крепостных и лишали человеческого достоинства, а также их домашние животные. Нередко одних трудно отличить от других. По существу, вся деревня Старого мира «хлев напоминает» (209). С другой стороны, века эксплуатации не убили в этих страдальцах искру сознания. Но факт, что дистанция между человеком и животным в деревне накануне коллективизации не так уж велика, свидетельствует о том, что механизмы эволюции в неправильно управляемом Старом мире пришли в негодность.

Препятствием на пути «правильной» эволюции, например, явилось то, что сначала помещики, а потом кулаки принуждали и людей, и животных к непосильному труду. Угнетаемые люди были настолько измождены, что энергии на творческие мысли и возвышающие чувства попросту не оставалось, и они остановились в своем развитии. То же самое измождение мешало развитию животных. Как говорит конь в беседе «с тесной толпой» (212) других животных, его мозг — вовсе «не жалкий трутень» (213): он обладает сознанием, пусть даже и «бледным». Крестьянин, его хозяин, хотя сам мучает животных как «страшный бог» (213), мог бы сказать то же самое о себе. В Старом мире животные рождаются только для того, чтобы работать, размножаться и умирать, в точности как их хозяева, и, подобно последним, они страшатся такой судьбы. Вот почему в первых двух главах «Торжества земледелия» крестьяне и их животные ведут очень схожие разговоры о мучениях, которые они претерпевают от неуправляемой природы и старого образа жизни. Может быть, единственная разница между ними, согласно их разговорам, состоит в том, что люди больше животных озабочены своей посмертной судьбой. Так, в главе «Беседа о душе» некий «суровый мужик» говорит, что боится старости, этой жестокой насмешки над человеческой природой, а еще более — незнания о том, что ждет его после смерти, и другие мужики разделяют его опасения и страхи. В большинстве своем они убеждены, что их души бессмертны и что в каком-то виде мертвые продолжают существовать. Так, «суровый мужик» утверждает, что, когда он пашет землю, пред ним «все кто-то движется толпой» (208). Всех, невзирая на различие мнений, волнует вопрос «живет ли мертвецов душа» (209). Солдат высмеивает крестьян (хотя сам впоследствии вступает в разговор с мертвыми предками), но его насмешки воспринимаются с неодобрением. И может быть, мужики в чем-то правы.

Солдат не понимает, что крестьянская религия — это «двойная вера», при которой языческий культ предков скрывается за «пустыми» церковными ритуалами. Древний культ предков противоречит дуалистическому взгляду на человека, принятому Церковью. Православные утверждают, что «душа» бессмертна и что ей суждено пребывать в заоблачных высях (до второго пришествия Христа), в то время как тело подвержено разрушению, по крайней мере временному, до воскресения мертвых. Однако древний культ «справедливо» возражает на это, что предки живут и душой, и телом здесь, на земле (или в земле). Самому солдату, как мы знаем, еще предстоит встреча с предками, которая приведет его к известному пересмотру своих взглядов. После беседы с ними он придет к пониманию того, что смерть не абсолютна, и поверит в реальную возможность человеческого бессмертия. Крестьяне же смутно ощущали это испокон веков благодаря своему инстинктивному пантеизму.

И все же смерть страшит крестьян, потому что сокращает срок их и без того убогой жизни. Ведь умершие обречены на еще более унылое существование в земле, чем жизнь на поверхности земли; там они низведены до крайнего пауперизма в федоровском понимании этого термина, включая забвение их потомками. Главная причина пренебрежения крестьян к памяти своих покойников — нежелание думать о своей собственной плачевной посмертной участи. У них есть и другая отговорка: они слишком измучены борьбой за существование, чтобы думать об умерших. Все это делает погребенных в земле покойников самыми обделенными из всех жертв мира прошлого. Они вынуждены влачить призрачное подземное существование, постепенно лишаясь частей своего тела и все больше теряя память о минувшем.

В результате жители кладбищ страдают от невыносимых мук, о чем красноречиво свидетельствуют жалобы одной умершей девушки:

Люди, — плачет, — что вы, люди!

Я такая же, как вы,

Только меньше стали груди

Да венок у головы.

Меня, милую, берите —

Скучно мне летать одной[198].

Хоть со мной поговорите,

Поговорите хоть со мной! (210)

Несмотря на наличие здесь пародийного элемента (душа изъясняется словами из популярного романса на стихи А. А. Григорьева «Поговори хоть ты со мной, подруга семиструнная»), строки не исключают серьезности, на что обращает внимание Р. Милнер-Галланд [Milner-Gulland 1981: 93].

Подобно людям, животные боятся, что будут уничтожены природой и забыты людьми, когда в конечном итоге исчезнут их останки. У них еще больше причин бояться смерти, чем у людей. Поскольку смерть животных считается окончательной и ей не придается никакого значения, для них не предусмотрено кладбищ, их останки не сохраняются, по ним не справляют никаких ритуалов (в «Столбцах» единственным сопровождением мертвого цыпленка на тот свет был «звон капусты»). Поэтому нет ничего удивительного в том, что «старый бык», как и его хозяин «суровый мужик», страшится смерти. С ужасом он представляет себе, как вскоре его отправят на «коровий погост», где, как он знает, он обречен раствориться в безымянной общей могиле:

На дно коровьего погоста,

Как видно, скоро повезут.

О, стон гробовый!

Вопль унылый!

Там даже не построены могилы:

Корова мертвая наброшена

На кости