— Документ, тётушка Альбина, — согласился фотограф, — но…

— Не перебивай, когда старшие говорят! — Альбина махнула на него рукой. — Ответил и ладно. — Она оглядела слушателей и остановила взгляд на Шумане. — Что вы думаете, отец Петерис?

Шуман не отвечал, глядя перед собою помутневшими глазами.

— И следователь тоже так думал: документ — не дождавшись ответа, продолжала Альбина. — Он мне так и сказал, — не стесняясь, выдумывала она: — «Ежели бы, говорит, я нашёл бы этих людей, то их бы повесили, потому что арест советского человека с неизвестными нам тайными целями — это государственная измена». Так и сказал: «Не правда ли, тётушка Альбина: измена?» Ну, что ж, — тут она подбоченилась и важно протянула: — Так и записали: из-ме-на!..

— Позвольте, — попытался вставить слово племянник-фотограф, — ведь на этой фотографии…

— Разве я уже все сказала? — строго уставилась на него Альбина. — Что значит твоё «позвольте», где тебя учили манерам?

— Позвольте… — в волнении поднявшись с места, настаивал фотограф.

— Когда я закончу, ты и скажешь, что думаешь. Разумеется, когда речь идёт о фотографии, — тебе и карты в руки.

— Конечно, тогда и послушаем, — сказал кто-то. — И отец Петерис скажет своё мнение.

Шуман сидел, выпрямившись, как большой чёрный истукан. Лицо его стало сине-багровым, и казалось, на тугой крахмал воротничка вот-вот прольются розовые складки надувшейся шеи. Но он все молчал, только громче делалось его сопение и взгляд его медленно переходил с одного гостя на другого. Охотнее всего Шуман встал бы из-за стола и ушёл подальше от глупых и неделикатных вопросов. Но он не вставал и не уходил. Он боялся этих людей. Очень часто тот, кто виноват, видит возможность подозрений там, где о них никто и не думает. Таково свойство нечистой совести. Много людей с чистой и нечистой совестью прошло перед отцом Петерисом в исповедальне, и он лучше многих знал это свойство человеческой души. Разговоры прихожан выбили у него из головы все, кроме этой проклятой господом богом фотографии, которую Шуман своими руками подсунул следователю. Теперь Шуман боялся прервать старую болтунью Альбину, как непременно сделал бы, ежели бы его совесть была чиста. Пожалуй, даже ему следовало послушать, что ещё знает Альбина.

— И вот, дорогие вы мои, — оживлённо продолжала та, — гляжу я на фотографию и думаю: да ведь я же видела эту компанию! Они-то меня, конечно, не могли видеть, потому что я была за деревьями, а я их видела. Вот как вас всех сейчас вижу… И вот гляжу я на эту фотографию…

— Матушка Альбина, — заметил кто-то из гостей, — не тяните вы из нас жилы: говорите, что вы видели!

Но Альбина сделала хорошо рассчитанную паузу и таинственно прошипела:

— Гляжу я, думаю: а ведь лица-то у этих вот, что увели Круминьша, — не те.

— То есть, как это не те? — не выдержал Шуман.

— Именно не те.

— Не может быть! — хрипло проговорил Шуман, напрасно пытаясь отодвинуть тяжёлое кресло от, стола, чтобы освободить свой живот и встать.

— Как перед богом, — оживилась Альбина, — личности не те. — При этих словах краска начала отливать от багровых щёк священника. А старушка с увлечением продолжала: — А когда мне показали утопленника, того, что выловили в камышах у острова, он оказался в другом платье. Я так и сказала следователю: «Выловили в милицейском, а я его видела в цивильном… Как бог свят».

Шуман прекратил свои попытки отодвинуть кресло и погрузился в него глубже, чем прежде. Его руки были вытянуты вдоль стола. В одном кулаке был зажат нож, в другом вилка. Они торчали вверх, словно воткнутые в стол железные ручки, за которые отец Петерис ухватился, чтобы не уйти в кресло с головой.

Наконец Альбина умолкла, и ничто не мешало фотографу из Риги высказаться:

— Позвольте, позвольте! — крикнул он. — Я хочу спросить: на этой фотографии был изображён храм? Здешний ваш костёл?

— А как же, — ответила Альбина. — Конечно, был. Все трое так и шагают возле костёла…

Если бы не настойчивость племянника-фотографа, не давшего на этот раз перебить себя, Альбина, наверно, повторила бы свой рассказ. Но тут он рассказал о том, как, проверяя однажды работы в фотографиях своей артели, — он ведь член правления артели, все это, вероятно, знают?! — он увидел на столе молодого лаборанта именно такую фотографию. Он готов дать голову на отсечение: то была фотография, о которой рассказывала тётушка Альбина.

— Так, значит, теперь эта фотография находится у следователя? — воскликнул он в удивлении.

— Суетный интерес, — послышалось вдруг с конца стола, где, все ещё держась за нож и вилку, восседал Шуман. Он говорил, как всегда, увесисто: — Пустое любопытство!.. Что вам за дело до фотографии?

Фотограф смешался на мгновение, но не сдался:

— Позвольте!.. — повторил он было, но тут в столовую с криками и смехом ворвалась группа молодых гостей Ирмы. Они бурей пронеслись через комнату, разбросав пустые стулья. Впереди всех неслась Ирма. Она первая добежала до калитки и распахнула её перед Луизой. Та шагала, держа под руку Мартына Залиня. Даже при его большом росте и широких плечах, букет, который он нёс, казался огромным. Мартын пытался спрятать за ним смущённое лицо, и Луизе пришлось подтолкнуть его, чтобы заставить войти в калитку.

— Вот из-за кого я опоздала, — сказала она, обнимая Ирму. — Лицо её сияло радостью, какой на нём давно никто не видел. Всякий мог догадаться, что оно сияет не столько от встречи со стоящей перед нею Ирмой, сколько потому, что за её спиной — Мартын.

Если бы матушка Альбина знала о последствиях, какие имел её семейный обед, она, вероятно, сильно возгордилась бы и получила бы пищу для болтовни на весь остаток своих дней. Вернувшись от неё, Шуман, несмотря на изрядное количество выпитой вишнёвки, не лёг спать. Он беспокойно ходил по маленькому кабинету. Думы одолевали его. Стало душно в доме, вышел в сад. Чистый воздух сада показался прекрасным. Почудилось, что окружающая природа вместе с ним радовалась отдохновению, сошедшему на землю: ведь почти все лето прошло для Шумана в сомнениях и страхах.

Да, Шуман не отрицал того, что принимал когда-то участие в собраниях земников и даже записался в Тевияс Саргс, так как духовный сан не позволял ему быть членом «Перконкруста». Но пусть-ка ему покажут такого священника в Латвии, не только католического, но даже протестантского, который был бы тогда за революцию и коммунистов!.. Да, он священник, он даже католический священник — служитель ортодоксальнейшей церкви на земле. Его, конечно, можно спросить: почему же ты, Петерис Шуман, скрыл то, что был земником, что при Ульманисе агитировал против коммунистов и в сороковом году стращал крестьян колхозами, как исчадием сатаны? Ну что же, так оно и было, господи боже мой. Перед тобою мне нечего таиться…

Шуман посмотрел на сияющее звёздами небо и, протянув руку, дотронулся до светящейся даже в ночи махровой шапки влажного от росы георгина. Он повернул ухо в сторону кущи лип и прислушался: разбуженные его шагами, возились пичужки. Порывом ветерка принесло из сада запах сена второго укоса. Шуман впитывал звуки и запахи родной латышской осени, и мир снисходил в его душу, недавно ещё испуганную и метущуюся. Но тут же ему снова стало не по себе, когда по сходству обстановки на память пришло, как однажды ночью, хоронясь от людей, к нему постучался неизвестный. Неожиданный гость стал один за другим называть пункты анкеты Петериса Шумана, где была написана неправда, и, закончив перечисление, сказал: «А под анкетою напечатано: „Знаю, что за ложь отвечаю по закону“. Он посмотрел на Шумана при свете ночника: „А теперь, Петерис Шуман, решай: твоя ложь завтра станет известна. Стоит сказать слово — и ты перестанешь быть настоятелем храма. Тебя выгонят из этого дома. Тебя отправят в лагерь копать землю, рубить лес. Через год твои кости будут стучать, словно их ссыпали в пустой мешок. А через два ты умрёшь от истощения. Но все это пустое, если ты умный человек. Нам нужна от тебя совсем маленькая услуга, и притом одна-единственная. Слышишь, одна-единственная!“