тревоги вмиг улетучатся. В монастыре я почувствовал себя миссионером, попавшим в плен к готтентотам: не привыкшие к визитерам монахини обступили меня и, хихикая, принялись тыкать в меня пальцем и ощупывать – в прямом смысле слова ощупывать, словно оценивая, буду ли я достаточно сочным после того, как меня сварят в котле. Но профессор очень быстро их утихомирил и нам принесли холодной воды и леденцов, которые пахли розами, а внутри каждого был спрятан розовый лепесток. Что же до аббатисы, то мы опоздали: она опочила на предыдущей неделе.

Голубая бухта

Любой пейзаж навевает на меня скуку, если я не могу себе представить, как было бы хорошо приобрести здесь участок: обычно, если какое-то место вызывает во мне хотя бы малейший эмоциональный отклик, у меня тотчас же возникает намерение купить или построить тут дом. В своем воображении я создал сотни таких землевладений. Но теперь произошло нечто куда более серьезное. В последние несколько дней мы плавали вокруг Родоса, много раз останавливаясь у изумительного заливчика близ Линдоса. Один мой американский знакомый, у которого есть домик на горе над Линдосом, повел меня взглянуть на место, которое, по его мнению, мне следует приобрести. Теперь это и мое мнение. Это каменный фермерский дом на берегу подковообразной бухточки. Тут идеальный песчаный пляж, а вода, защищенная со всех сторон скалами, безмятежна и поблескивает точно сапфир в витрине ювелирной лавки. Я бы мог купить этот дом за три тысячи долларов, а вложив еще пять или шесть тысяч, сделать из него конфетку. Эта перспектива распаляет мое воображение.

Ночью я размышляю: да, надо купить; а утром вспоминаю: политика, патриархальные нравы, неподходящие эмоциональные привязанности, невероятная сложность греческого языка, – в общем, триллион препятствий. А может, все же стоит набраться мужества? Ведь мне никогда не найти места столь же идеального, как это.

В кафе

Я покинул яхту в Родосе и тем же утром вылетел в Афины. И вот незадолго до полуночи я сижу один в кафе под открытым небом на площади Конституции. Посетителей немного, хотя среди них я узнаю одну даму, которую видел много лет назад в Танжере, где она была истинной Королевой касбы (что-то вроде тамошней Красотки Южных Штатов[106]): Эуджения Бэнкхед, еще более болтливая сестра Талуллы[107]. Она о чем-то спорит с чернокожим спутником.

Подумать только, многие из трансконтинентальных бродяг, которые раньше не вылезали из Танжера, теперь обретаются в Афинах. На противоположной стороне улицы, прямо напротив меня, толпятся блудодеи на любой вкус, от мускулистых портовых работяг до аппетитных египетских милашек в завитых платиновых париках.

Стоит жара, и вездесущая афинская пыль висит в воздухе белой дымкой, покрывает пеленой мостовую и мой столик, точно белесый налет на языке желтушного больного. Я вспоминаю каменный домик в голубой бухте. Это все, что мне остается: вспоминать о нем.

Голос из облака

(1969)

Другие голоса, другие комнаты» (название мое собственное, это не цитата) были напечатаны в январе 1948 года. Я писал роман два года, и он у меня был не первым, а вторым. Рукопись первого я никому не предлагал, и теперь она утеряна; роман назывался «Летний круиз» – скромная, объективная история, действие которой происходило в Нью-Йорке. Неплохая, насколько помню: сделанная умело и довольно интересная, но лишенная напряженности и боли, своеобразия личного взгляда и не отражавшая тревог, которые господствовали тогда в моей эмоциональной жизни и воображении. «Другие голоса, другие комнаты» были попыткой изгнать бесов, бессознательной, интуитивной попыткой, ибо я не сознавал, что роман – за исключением нескольких происшествий и описаний – в сколько-нибудь существенной степени автобиографичен. Перечитывая его теперь, я нахожу подобный самообман непростительным.

Конечно, причины для такого стойкого неведения были, и несомненно охранительные: огнезащитный занавес между писателем и истинным источником его материала. Поскольку я потерял контакт со смятенным юношей, писавшим эту книгу, и только бледная тень его обретается во мне сегодня, мне трудно восстановить состояние его ума. Однако я попытаюсь.

Когда роман вышел в свет, критики, от самых благосклонных до самых враждебных, отмечали, что я, очевидно, испытал сильное влияние таких южных художников, как Фолкнер, Уэлти и Маккаллерс – трех авторов, которых я действительно хорошо знал и которыми восхищался. Тем не менее критики ошибались, что, впрочем, и понятно. Из американских писателей самыми важными для меня были – в произвольном порядке – Джеймс, Твен, По, Кэсер[108], Готорн, Сара Орн Джуитт[109], а из заморских – Флобер, Джейн Остин, Диккенс, Пруст, Чехов, Кэтрин Мэнсфилд[110], Э. М. Форстер, Тургенев, Мопассан и Эмилия Бронте. Собрание, более или менее чуждое «Другим голосам, другим комнатам», ибо очевидно, что ни один из этих писателей, за возможным исключением Эдгара По (к тому времени ставшего смутным детским увлечением, подобно Диккенсу и Твену), не был тем необходимым предшественником, без которого названный роман не мог появиться. Вернее, все они были – в том смысле, что способствовали моему литературному развитию, как бы к нему ни относиться. Подлинным же источником была трудная, подпольная личность автора. Книга открыла мне глаза на нее, отпустила меня на волю, и, как в ее пророческой последней фразе, я стоял и смотрел на мальчика, который остался позади.

Я родился в Новом Орлеане и был в семье единственным ребенком: родители развелись, когда мне было четыре года. Развод протекал сложно, с большим взаимным озлоблением, по каковой причине большая часть моего детства прошла в переездах между домами родственников в Луизиане, Миссисипи и сельской Алабаме (от случая к случаю я посещал школы в Нью-Йорке и Коннектикуте). Самостоятельное чтение было гораздо важнее официальных занятий, которые были бесплодны и закончились в семнадцать лет, когда я устроился на работу в журнале «Ньюйоркер». Работа досталась не бог весть какая: я разбирал рисунки и делал вырезки из газет. Тем не менее мне повезло, что я ее получил, поскольку я твердо решил, что ноги моей не будет в ученой аудитории колледжа. Я считал, что человеку либо дано стать писателем, либо нет, и никакая команда профессоров на конечный результат не повлияет. Я и сейчас полагаю, что был прав, по крайней мере применительно к себе. Правда, теперь понимаю, что, посещая колледж, большинство молодых писателей скорее приобретут, чем потеряют, – потому хотя бы, что преподаватели и однокашники составят подневольную аудиторию, а нет одиночества худшего, чем у художника, вызревающего без некоего подобия отклика.

Я проработал в «Ньюйоркере» два года и за это время напечатал в маленьких литературных журналах несколько