Что, если мне не понравится? Превосходный вопрос; и, как ни странно, вопрос, который я ни разу не задавал себе, в основном потому, что лично отбирал ингредиенты этого блюда, а своим суждениям я всегда доверяю.

На следующий день, когда я пришел на студию «Коламбия пикчерс», Брукс нервничал еще больше. Боже, как он был мрачен! Он сказал: «Бывали у меня трудные моменты с этой картиной. Но сегодня – самый тяжелый». На этих словах мы вошли в просмотровый зал, словно в камеру смертников.

Брукс поднял трубку телефона, связанного с кабиной киномеханика.

– Ладно. Начинай.

Лампы померкли. Белый экран превратился в дорогу на исходе дня: шоссе № 50 вьется под иссушенным небом через равнину, пустую, как ореховая скорлупа, и унылую, как мокрые листья. Вдалеке на горизонте появляется серебристый автобус, приближаясь, увеличивается и, гудя, проносится мимо. Музыка: одинокая гитара. Изображение меняется, и титры идут на фоне салона автобуса. В нем тяжело висит дрема. Только усталая маленькая девочка бродит по проходу, постепенно приближаясь к затемненным задним сиденьям, соблазнившись одиноким, бессвязным треньканьем струн. Она находит музыканта, но мы его не видим; она что-то ему говорит, но мы не можем расслышать что. Гитарист чиркает спичкой, чтобы зажечь сигарету, и пламя частично освещает его лицо – лицо Перри, глаза Перри, сонные, отсутствующие. Картинка растворяется, появляется Дик. Потом Дик и Перри в Канзас-Сити, потом мы видим Холкомб и Герберта Клаттера, завтракающего в последний день своей жизни. Камера вновь возвращается к его будущим палачам: контрапункт, повторяющий композицию моей книги.

Сцены сменяются с поразительной плавностью, но меня все больше и больше захватывает чувство утраты; сердце мое сжимает ледяное кольцо, подобное морозному ореолу вокруг осенней луны. Не из-за того, что я вижу на экране, с этим все в порядке, а из-за того, чего на нем нет. Почему опущено то-то и то-то? Где Бобби Рапп? Сьюзен Кидвелл? Почтмейстерша и ее мамаша? Пока я об этом думал и не мог сосредоточиться на происходящем, фильм вспыхнул – в буквальном смысле. Я увидел на экране крошечный огонек, змейку пламени, которая разделила экран надвое и покрыла изображение рябью. Пленка резко остановилась, и в тишине Брукс сказал: «Ничего страшного. Небольшая авария. Такое бывает. Через минуту мы все поправим».

Я был благодарен этой аварии, потому что, пока киномеханик устранял неполадку, я успел решить спор, который вел сам с собой. Слушай, сказал мне внутренний голос, ты несправедлив и требуешь невозможного. Фильм длится всего два часа, и это разумно. Если бы Брукс включил сюда все, что ты хотел показать, все нюансы, за которые ты так дрожишь, фильм занял бы девять часов! Так что перестань дергаться. Смотри то, что есть, и суди только это.

Я послушался, и это было похоже на плавание в знакомом море, когда тебя вдруг удивляет неожиданная волна зловещей высоты или захватывает стремительное течение, увлекает на глубину и, всего избитого, выбрасывает на пустынный берег, – только, к сожалению, это был не дурной сон и не «просто кино», но сама действительность.

Экран погас; лампы под потолком снова зажглись. Но опять, как и в номере мотеля в Гарден-Сити, мне показалось, что я не могу вспомнить спросонок, где я. Рядом сидел человек. Кто он такой и почему он так пристально смотрит, как будто ждет от меня каких-то слов? Ах, это Брукс. И я наконец говорю: «Кстати, спасибо».

Греческие заметки

(1968)

Несколько лет назад итальянские друзья пригласили меня в круиз по греческим островам на борту необыкновенно изящной парусной яхты. Мы должны были отплыть из порта Пирей июльским утром. Море было спокойным, судно сверкало, капитан и его команда ожидали нас в наглаженных костюмах, белых, как церкви Миконоса, и я, о да, там был! К несчастью, внезапная трагедия, смерть члена семьи, помешала моим друзьям приехать, но, хотя сами они не смогли меня сопровождать, по их настоянию я отправился в плавание без них. Вы можете себе такое представить? Целая яхта в распоряжении одного-единственного пассажира. Только безумный богач или отпетый себялюбец мог бы задумать подобное приключение. Однако, раз уж со мной такое произошло по воле случая, я не испытывал ни чувства вины, ни сомнений. Avanti!

И вот некоторые заметки о том путешествии.

Персики

Я не люблю греческие вина; но есть у них одно белое нерецинированное вино, столь же сухое и легкое, как лучшие итальянские соаве. Оно называется «Царь Минос», и вот сейчас, сидя под звездным небом в кормовой части палубы, я выпил полбутылки, закусив двумя огромными персиками. Персики эти размером с канталупу и цветом напоминают ее в разрезе. А мякоть у них восхитительно упругая, сочная и сладкая, как изысканный ликер. Удивительно думать, что это плоды греческого острова, взращенные на скалистом куске пустыни посреди моря. И трудно себе представить, что такие персики можно было бы вырастить в буйных персидских садах, не говоря уж о здешних иссушенных солнцем камнях. Но это так, ибо повар купил их на Санторини, где мы встали на ночную стоянку.

Команда сошла на берег: вверх, ВВЕРХ по крутой тропе в деревню Санторин. Изрядное восхождение – но после нескольких тысяч шагов с вершины открываются головокружительные виды. Я совершил такое путешествие сегодня днем, верхом на тощем ослике, умученном назойливыми мухами, храни Бог его утомленную душу. Самому стало стыдно. К тому же до боли отсидел зад. Обратно вернулся пешком.

Небо, звездный костер ярко пылает, как бескрайнее небо над Сахарой. Покачиваются на волнах плоскодонки. Множество плоскодонок на якоре в бухте. Музыка из прибрежной таверны. Перед таверной танцует старик, распространяя перегар узо. Холодный «Царь Минос» греет мои жилы, на языке все еще ощущается вкус персиков, ароматом персиковой кожуры пропитан мягкий солоновато-кислый воздух.

Мелтеми

Ох уж этот проклятый ветер – мелтеми. Вчера мы попали в его ловушку, что неизбежно случается летом в греческих морях, ведь этот чертов ветер дует и дует весь июль и август. Однажды я провел лето на Кикладах, на острове Парос, который, несомненно, является любимой добычей мелтеми: здесь он редко стихает и носится по острову, голося на разные лады, и кажется, что это завывают призраки утонувших моряков, всех моряков, погибших у этих берегов за несколько столетий.

Мелтеми – очень злой ветер, колючий, действующий на нервы. Только подумайте, какой урон он наносит экономике, повседневному рациону островитян: если рыбаки не могут выходить в море ловить рыбу, а они и не могут, когда налетает ревущий мелтеми,