рассказов. (Некоторые я предлагал своим хозяевам, но их не принимали, хотя один вернулся с таким отзывом: «Очень хорошо. Но романтично не в том плане, какой подходит журналу».) Кроме того, я писал «Летний круиз». Чтобы закончить эту книгу, я отважился бросить работу, уехал из Нью-Йорка и поселился у родственников-хлопкоробов, живших в глухом углу Алабамы: хлопковые поля, пастбища, сосновый лес, проселки, ручьи и ленивые речки, совы, сойки в голом небе, далекие свистки поездов и в пяти милях провинциальный городок – Нун-сити моего романа.

Приехал я туда в начале зимы, и атмосфера просторного фермерского дома, отапливаемого печами и каминами, как нельзя лучше подходила неоперившемуся романисту, искавшему тишины и уединения. Семья поднималась в половине пятого, завтракала при электрическом свете и выходила работать с восходом солнца – оставляя меня одного и наедине со все возраставшей паникой. Ибо чем дальше, тем больше казался мне «Летний круиз» мелким, умненьким, непрочувствованным. Другой язык, тайная духовная география вызревали во мне, завладевали ночными снами и дневными грезами.

Однажды морозным декабрьским днем я очутился далеко от дома – шел лесом, вдоль таинственного, глубокого, очень чистого ручья по направлению к месту, которое называлось Мельницей Шляпника. Сама мельница, стоявшая на ручье, давно была покинута; когда-то фермеры возили туда молоть кукурузу. В детстве с ребятами-родственниками мы часто ходили туда купаться и ловить рыбу; однажды, когда я лазал под мельницей, меня ужалила в колено мокасиновая змея – точно так, как это происходит с Джоулом Ноксом. И теперь, когда я пришел на брошенную мельницу с осевшими серебристо-серыми бревнами, то потрясение всколыхнулось в памяти; вернулись и другие воспоминания – об Айдабеле, вернее, о девочке, которая превратилась в Айдабелу, о том, как мы бродили и плавали по прозрачному ручью, где жирные крапчатые рыбы нежились в солнечных заводях; Айдабела вечно пыталась поймать их руками.

Меня охватило волнение: своего рода творческая кома. Возвращаясь домой, я заблудился и ходил по лесу кругами, потому что в голове у меня вертелась уже целая книга. Обычно, когда приходит сюжет, он появляется – или кажется так – in toto[111]: долгий, протяженный разряд молнии, который затемняет окружающее, так называемый реальный мир, и высвечивает только этот вдруг открывшийся псевдовоображаемый ландшафт, страну оживших фигур, голосов, комнат, настроений, погоды. И все это при рождении – как сердитый, яростный тигренок; надо успокоить его, приручить. В чем, конечно, и состоит главная задача художника: укротить и оформить первичное творческое видение.

Было темно, когда я вернулся домой, и холодно; но я не чувствовал холода из-за огня внутри. Тетя Люсиль сказала, что волновалась из-за меня, и была огорчена тем, что я не хочу ужинать. Спрашивала, не заболел ли я; я ответил – нет. Она сказала: «Вид у тебя больной. Ты белый как простыня». Я пожелал ей спокойной ночи, заперся у себя, кинул рукопись «Летнего круиза» в нижний ящик бюро, взял несколько заточенных карандашей, чистый блокнот желтой линованной бумаги, забрался одетый на кровать и с трогательным оптимизмом вывел: «„Другие голоса, другие комнаты“ – роман Трумена Капоте». Затем: «Нынче путешественник должен добираться до Нун-сити как сумеет…»

Это необычно, но почти с каждым писателем случается иногда так, что какая-то вещь пишется словно бы помимо воли и без усилий: как будто он секретарь, записывающий голос из облака. Трудность в том, чтобы поддерживать связь с призрачной диктующей персоной. Оказалось, что сообщение это интенсивнее всего по ночам – так же, как лихорадка после сумерек. Поэтому я пристрастился работать всю ночь, а весь день – спать; мой распорядок огорчал семейство и постоянно вызывал неодобрительные замечания: «У тебя все шиворот-навыворот. Ты погубишь свое здоровье». Так что весной я поблагодарил моих раздраженных родственников за гостеприимство, за их терпение, которое я так долго испытывал, и купил билет на междугородный автобус до Нового Орлеана.

Там я снял спальню в перенаселенной квартире креолов, живших на Ройал-стрит во Французском квартале. Спальня была маленькая и жаркая, почти целиком занятая медной кроватью, и шумная, как сталелитейный завод. Под окном громыхали трамваи, из-за подвыпивших туристов, которые знакомились с Французским кварталом, и пьяных драчливых солдат и матросов на улице стоял постоянный галдеж. Я по-прежнему держался ночного расписания, и дело двигалось; к концу осени книга была наполовину написана.

Одиночество мое не было вынужденным. Тут я родился, и у меня оставалось много друзей, но поскольку я не желал этого знакомого мира и предпочитал замкнуться в мною же сотворенной вселенной Джизуса Фивера, Зу и гостиницы «Морок», никого из знакомых я не навещал. Общение мое ограничивалось креольской семьей – добрыми рабочими людьми (муж был докером, а жена швеей) – да продавцами в магазинах и прислугой в кафе. Хотя Новый Орлеан не такой уж большой город, я, как ни странно, не сталкивался со знакомыми. Только раз, по случайности, – с отцом. И в этом есть некоторая ирония, учитывая, что центральной темой романа, тогда еще не осознанной, были именно поиски этой по существу воображаемой личности.

Я редко ел больше чем один раз в день – обычно когда кончал работу. Тогда, с рассветом, я шел по влажным улицам между балконами, мимо собора Святого Людовика на Французский рынок – квадратную площадь, туманным ранним утром забитую грузовиками фермеров-овощеводов, рыбаков с Мексиканского залива, торговцев мясом и цветочников. Рынок пах землей, травами, экзотическими пряностями, гремел, шумел, забивал уши звуками оживленной торговли. Я любил его.

Центром притяжения на рынке было кафе, где подавали только горький черный кофе с цикорием и восхитительные, только что поджаренные, с хрустящей корочкой пончики. Я открыл это заведение в пятнадцать лет и привязался к нему. Всем завсегдатаям хозяин кафе давал прозвища; меня он звал Жокеем, имея в виду мой рост и сложение. Каждое утро, когда я принимался за кофе и пончики, он со зловещим смешком предупреждал меня: «Смотри, Жокей. Так никогда не наберешь веса».

В этом кафе я и познакомился пять лет назад с прототипом кузена Рандольфа. Вообще-то, образ Рандольфа был навеян двумя людьми. Когда-то, совсем еще ребенком, я провел несколько летних недель в старом доме в Пасс-Кристиане, Миссисипи. Из той поры запомнил мало – только что там был пожилой человек, инвалид-астматик, который курил лекарственные сигареты и шил замечательные лоскутные одеяла. Когда-то он был капитаном траулера, но болезнь заточила его в затемненную комнату. Сестра научила его шить; в результате он открыл в себе прекрасную способность делать картины из ткани. Я часто заходил к нему в комнату, и он расстилал на полу одеяла, похожие