Пока добирались до Сокольнического парка, начался закат. Онотражался в многочисленных лужах на главной аллее, скромненько подкрашивалстволы явно символических берез. Было пусто. Кевин и Вероника медленно огибалилужи. Иногда она протягивала ему руку, и он поддерживал ее прыжок через малоеводное пространство. Можно было бы надышаться дивным воздухом, то есть воздухомдива, если бы она столько не курила. Курит без остановки. Интересно, что курит«Честерфилд». Этот запах вызывает в памяти бар, атмосферу пьяной толкучки,когда у стойки обмениваются откровенными взглядами. Разумеется, у тех, ктохаживал по таким барам, не у нас же!

Она рассказывала ему о погибшем маршале. Не странно лислышать, как стратегическое понятие Второй мировой войны называют по имени,Никитой? И выясняется к тому же, что это стратегическое понятие, только что подгром салюта и музыку меди отправленное в землю, в бытность свою геройскимюношей Никитой, в 1922 году, встретил у ночного костра в горах мечтательнуюдевушку Веронику, и костер этот трепетал на скале, над огромным морскимпространством, под ветром, который она называет чисто гомеровским, то есть подветром «Одиссеи»... И дальше, как они жили, черт побери, в общем-то весело,хотя его и мучили кошмары Гражданской войны. Хотите верьте, хотите нет, но ябыла классной теннисисткой, ха-ха, чемпионкой Западного военного округа. Хотитеверьте, Вероника, хотите нет, но я был тоже когда-то чемпионом в кантри-клабе«Нью-Хэвэн». Ах, вот как, вы тоже теннисист, это очень приятно. Вот и сразимсялетом, если не... Что «если не»?.. Да так, ну пpосто сpазимся...

Расскажите мне о вашей семье. Моей семьей была его семья.Она рассказывала о Градовых, о вечерах в Серебряном Бору, где иногда казалось,что с Россией ничего не случилось... Как вы сказали, Вероника? Почему вызамолчали?

После тягостной паузы она сказала, что оттуда как раз ее изабрали. Что значит «забрали», дорогая Вероника? Арестовали. Простите, я,кажется, вас не совсем понимаю, вы хотите сказать, что вашего мужа арестовали?Я слышал, что у маршала Градова в прошлом четыре года военной тюрьмы, но васведь не могли же арестовать, мадам?

На каждом шагу она оглядывалась. Сначала ему казалось, чтоона оглядывается, чтобы запечатлеть всю красоту медленно уплывающего заката,потом ему показалось в этом что-то нервическое. Говоря о военной тюрьме, вы,надеюсь, не имеете в виду что-то вроде замка Монте-Кристо, господин полковник?Он был в шахте, и там он чуть не сдох от голода. Что касается «миссис маршал»,то она провела четыре года на лесоповале, на мерзкой войлочной фабричонке, вгнусных бараках, и...

Говоря это, она уже не оглядывалась, а смотрела прямо нанего, как будто спрашивала: «Ну что, Кевин, теперь-то рухнул твой образсоветской Анны Карениной?» Рука ее с сигаретой и губы подрагивали. Прижаться быхоть на миг к этим губам!

– Хватит об этом! – Она бросила сигарету и пошла прямопо лужам.

Он бросился вслед.

– Я надеюсь, вы мне больше расскажете о тех временах?!

– Не надейтесь! – резко бросила она. – Уже темнеет,поехали по домам!

Несколько минут шли быстро и молча. Разлетались брызги.Туфельки на каучуке и шелковые чулочки были в грязи, но шелест ее юбки, шелестее юбки... ей-ей, это из Достоевского, Полина и Алексей...

Навстречу плелись два русских мужичка. Тэлавер попыталсяотвлечь свою спутницу от мрачных воспоминаний.

– Посмотрите на этих мужичков, Вероника! Просто тургеневскиеперсонажи, не правда ли? Ну чем вам не Хорь и Калиныч, а?

Вероника вдруг вся передернулась и дико посмотрела намужичков. Они разошлись. Прошли молча еще полсотни метров, и она вдруг схватилаТэлавера за руку:

– Кевин, я боюсь «тургеневских персонажей»! Обернитесь! Онобернулся и увидел, что мужички остановились и смотрят им вслед. В сумерках ужене было видно их лиц, но так могли смотреть вслед и агенты полиции, и простыелюбопытствующие лесники. Каждую минуту приходится напоминать себе обособенностях этой страны, о вечно цветущей паранойе.

– Разве вы не понимаете, они повсюду, – шепталаВероника. – Всякий раз, когда мы с вами встречаемся на улице Горького, онинемедленно появляются вокруг. Сегодня, когда я осталась на бульваре, онинемедленно подсунули мне какую-то свою мерзкую старуху с вязаньем. А когда мыехали сюда, вы не заметили «скорую помощь»? Вы думаете, это действительно была«скорая помощь»?

Было совсем уже темно. Вокруг уже не было никого. Ужепропали из глаз и из памяти все персонажи классической литературы, и никоговокруг не было. Была только ранняя уже ночь, нарождалась уже луна, обещаяприбыток; ночь последней недели второй уже мировой войны, если, конечно, несчитать Японии, а ее следовало считать. Но было не до Японии уже. Уже в березахтолько поблескивали глаза, так было.

Она взяла его за руку и потянула с аллеи в березы.

– А, черт, – прошептала она. – Пошли бы все, ну, кчерту, – продолжила она. – Гады, скоты! – чуть не заплакалаона. – Никого больше нет, – продолжила она.

Он, позабыв о парижском опыте, положил ей руку на плечо, какбудто верному другу. Не плачь от одиночества, хотелось сказать ему, теперь тыне одна, хотелось продолжить, но он промолчал. Она расстегнула ему пальто.

– Ну, что же, целуйте! – сказала она.

Он прикоснулся к ее нежнейшим, хоть и прокуренным, губам.Она расстегнула свою жакетку и блузку, пуговки мягкой жилетки. Он взял еегрудь. «Ну, вот, идите сюда! Ну, вон туда, разве не видите?» Он увиделсвежеспиленный пень. Наверное, Хорь и Калиныч позаботились. Он сел. «Ну, чтоже, где же они, где же ваши пуговицы?» – «Пуговки нет, это – зип». –«Ха-ха, никогда раньше не видела». – «Позвольте, теперь уже я...»

Он быстро вспоминал парижский опыт. Она стонала, тооткидывая голову назад, то кладя ее ему на плечо. «Гады, мерзавцы, вот вам, вотвам! – бормотала она. – Ненавижу, ненавижу...»

«Забудьте о ненависти, – нежно увещевал он ее. –Забудьте обо всем, любимая Вероника, я вас больше уже никому не отдам...»

* * *

– Вот это баба! – сказал как бы с некоторым восхищениемЛаврентий Павлович Берия после того, как Нугзар Ламадзе доложил ему охудожествах маршальши Градовой. У Берии, впрочем, никогда не поймешь – то лидействительно восхищается, то ли проявляет зловещую иронию. – Вот эторусская баба! – продолжал Берия, как бы углубляясь в размышления. –Помнишь, Нугзар: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет...»

Вспоминая строчку из Некрасова, давно уже ставшую расхожимместом, Берия говорил так, как будто он и не «коня» и не «избу» имеет в виду, ачто-то другое, только лишь слегка созвучное.