– Там, на похоронах, – вдруг сказала Вероника, –была женщина, которую он любил. Я хотела ее найти, но это было невозможно.

– Надо ее найти, – сказала Мэри.

– Зачем? – пожала плечами Нина. – Любил, ушел.Вспыхнул, погас. Так вот и мерцает вся земля.

– Цецилия Наумовна, вас к телефону! – долетел изкоридора голос соседской дочки, семиклассницы Марины, вполне благовоспитаннойшкольницы. На кухне между тем продолжали полускандально перекликаться, базлать,как они выражались, привычные женщины, квартиросъемщицы. Огромная коммуналка наФурманном, вместившая двенадцать семей плюс одиночку Цецилию, продолжала житьсвоей кухонно-туалетно-коридорной возней.

– Эй, Наумовна! – хрипло проорала с кухни главная бабаквартиры, тетя Шура Погожина. Она с утра уже была на посту у своей конфорки,все что-то перемешивала и дирижировала оттуда коммунальной жизнью.

– Ты, Маринка, в дверь ей стукни, небось не слышит!

* * *

В эту квартиру, к отцу, Цецилия Розенблюм переехала втридцать девятом. До этого прожили они с Кириллом несколько счастливых лет взнаменитом московском доме «Деловой двор», что украшал собою бывшую Варварку.Этот дом, когда-то пристанище большого московского торга, вместилище крупныхкапиталистических фирм предреволюционной поры, теперь давал крышу сонмищусоветской бюрократии, министерствам и ведомствам. В тридцатые годы несколькоего коридоров с оставшимися от прежних времен гостиничными зеркалами ирешетчатыми дверями лифтов принадлежали жилфонду ВЦСПС. Там, в бывших номерах,селились по ордерам партийцы средней руки. Там даже жила легенда революции,знаменитая Анка-пулеметчица, о которой ходили пугающие слухи, что ее дочьЗинаида прижита от иностранца. По ночам в тридцать седьмом году ковровыекупеческие дорожки, хоть и основательно вытертые за два десятилетия, все-такиприглушали шаги «соответствующих органов». Однажды как-то, уже после арестаКирилла, Циля проснулась от беспрерывного скрипа чьих-то дверей. Выглянула вкоридор, там уже собралось несколько соседей. Все молча смотрели навосьмилетнюю Раечку Келлер, которая с отпечатанной будто не на рту, а на щекеулыбкой каталась на тяжелой двери своей комнаты, где она жила с отцом ИлюшейКеллером, преподавателем кафедры общественных наук МГПИ. Раечкина мама Нюша уженесколько месяцев как не вернулась домой с работы, из того же МГПИ. В комнате,внутри, было темно, только видно было, как сильно вздуваются на огромномоткрытом окне бязевые занавески.

– Ты что же, Раечка, так среди ночи катаешься? –засуетилась было Циля, еще не понимая, что случилось что-то страшное.

– А вот так я и катаюсь, – грустно и нежноответствовала Раечка.

Кто-то из соседей решился, попытался снять Раечку с дверей,она не поддавалась. Все еще ничего не понимая, Циля забежала в комнату. «Илюша!Илюша!» Ответа не было. На подоконнике она увидела след резиновой подошвы.Глянула вниз – Илюша, раскидав руки и ноги, недвижно лежал на тротуаре. Рядом сним сочилась влагой оставленная на ночь тележка газированной воды.

Словом, жили. Однако в тридцать девятом гостиничные номерастал занимать Наркомат черной металлургии. Циле без излишних церемонийприказали собирать манатки: «Прописывайтесь обратно к отцу, Розенблюм!» Такимобразом она и оказалась в коммуналке на Фурманном, подселилась к своемускромнейшему «деду Науму», сидевшему уже двадцать лет счетоводом в райжилуправлениии все свое свободное время отдававшему любимому занятию – шитью великолепныхсапог из материала заказчика, что приносило ему все ж таки, худо-бедно, что выхотите, некоторый дополнительный доход. В конце концов и на Фурманном Циляосталась совсем одна, если не считать, конечно, двенадцати семейств пососедству, потому что дед Наум вдруг, не причиняя никому никаких хлопот,перебрался в неведомые края, где, возможно, уже не требовалось прятать взгляд ис притворной старостью шаркать подошвами.

После смерти папаши соседи стали присматриваться к Цилинойкомнате, некоторые уже впрямую высказывались, что метраж ей отошелнепропорциональный. «Четырнадцать квадратных метров на одну неряху, немножконесправедливо, не находите, товарищи?» – так, например, иной раз возвышалаголос нотариус Нарышкина. Выручила, как ни странно, тетя Шура Погожина. Однаждывечером явилась к Циле с поллитрой:

– Давай выпьем, Цилька, за упокой души! – Слезы теклипо бородавчатому лицу еще не старухи. – Эх, Наум, Наум, – всеговорила она, всхлипывая. – Эх, Наум, Наум! Хошь верь, Цилька, хошь неверь, но я никогда на него не сказала, что сапоги шьет!

Обнявшись, они проплакали всю поллитру, и с той поры всеразговоры о метраже прекратились: могущественней тети Шуры в квартире никого небыло.

* * *

– Иду, иду! – Циля выскочила в коридор без юбки,спохватилась, бросилась назад, накрутила какую-то простыню вокруг тяжелой попы,что-то опять получилось, по выражению Иосифа Виссарионовича, «типичное не то»,прибежала обратно, заметалась среди бесчисленных книг, пока не пришласпасительная идея надеть пальто.

В коридоре уже стоял грубый хохот. Там у входных дверейшпанистый подросток Сранин подтягивал спицы на своем пиратском велосипеде.Всякий раз при виде Цецилии Наумовны этот юный хмырь, почему-то гордившийсясвоей нецензурной фамилией, начинал петь популярную о ту пору антисемитскуюпесенку:

Дохожку не спеша

Стахужка перешла,

Навстхечу к ней

Идет мильционех.

Тетя Шура нередко цыкала на него, а то и веникомзамахивалась, но он неизменно доводил до конца великолепное пение:

Свистка не слушали,

Закон нахушили,

Платите, бабушка,

Штхаф тхи хубля!

Ах, боже-боже мой!

Ведь я спешу домой,

Сегодня у Абхаши выходной.

Купила кухочку,

Фханцузску булочку,

Кусочек маслица, два пихожка.

Я никому не дам,

Все скушает Абхам,

А кухочку разделим пополам.

– Артист, – со скрытым чувством говорил пространщик изСандунов, папаша Сранин, если ему случалось быть поблизости к моментузавершения куплетов. Подросток Сранин, спев все до конца, немедленно проеврейку Цилю забывал и начинал соображать, что бы ему сегодня сорвать, пролетаяпо Сретенке на велосипеде.

Между тем в телефонной будке звучал басок Нади Румянцевой:

– Ну, Цилька, тебя ждать, сдохнуть можно! Опять небось сголой попой в коридор выкатилась?

* * *