Вот в чем они похожи. Ула и Гот. Оба готовы взяться за заведомо невыполнимое дело.

Ей хуже. Гот видит, что на него надеются, и знает, что у него есть шанс оправдать надежду.

Ула знает, что у нее такого шанса нет. Увидела. Вздрогнула.

Такая же, как другие. Они не видят и не слышат ничего, пока не подойдешь вплотную, пока не заговоришь совсем рядом.

В глубине глаз — угольки злости. А во взгляде отчаяние и усталость.

Качнулась навстречу.

Ей труднее всех. Закончились игры в «я круче», вернулось все к исходной точке. К ее слабости, временной, обманчивой, недолгой. К его силе. Смертельной. Лживой. Вечной.

— Господи! — Выдохнула. Спрятала лицо у него на груди и застыла так. Говорить ничего не нужно. Сделать ничего нельзя. Такая маленькая женщина. И такая сильная. Вот кого стоило бы убить.

Убивать не надо, но можно забрать страх, забрать боль и усталость. А это что? Л-люди, мать их так… и здесь чувство вины! Она-то в чем провинилась? В том, что не может вылечить болезнь, от которой нет излечения? Но ведь Ула не врач, и все это понимают, и она сама должна это понимать. Там, где ты ничего не можешь, не стоит и пытаться. А если уж попробовал и убедился в собственном бессилии, стоит ли из-за этого переживать?

Ладно, возьмем и чувство вины. Нам все сгодится, лишь бы съедобно.

— Тебя так долго не было. Четыре дня…

Четыре ночи, если соблюдать точность формулировок. Не так уж и долго. Но именно в эти дни она особенно нуждалась в нем. Если бы он знал, что ей так больно… Эмоции не копятся. Ула сейчас хороший источник силы, и досадно сознавать, что четыре дня упущено. Да? А чуть глубже, Зверь, чуть-чуть. Что там? Злость на себя — о чем ты думал, скотина? Почему не о том, что нужен этой маленькой, усталой женщине? Как ты посмел оставить ее одну?

Нет. Нет-нет-нет. Такого быть не может. Откуда это желание сделать для нее хоть что-нибудь? Чтобы перестала бояться. Чтобы ожили глаза. Чтобы… бр-р-р, так не бывает. С тобой — не бывает! То есть… не должно быть.

— Им совсем плохо, Зверь. Совсем.

— Гот сказал, Костыль вот-вот умрет?

Покачала головой, по-прежнему прижимаясь к нему:

— Если бы ты знал… Вчера он начал кричать. Костная ткань разлагается, понимаешь? Они еще живы. И гниют изнутри. И все еще живы. Это не затянется надолго… Господи, Зверь, я рада тому, что это не затянется надолго. Гот спрашивал, могу ли я приостановить болезнь. Я не могу. А если бы могла, я ни за что не стала бы этого делать.

— Эвтаназия?

— Нельзя. Может быть, к остальным, но за Костылем я должна пронаблюдать до конца. Просто должна. Сегодня он уже не кричит.

Еще капля силы. И еще. Досуха. До полного и отстраненного безразличия. И ни хрена ты больше не можешь, убийца. Превратить человека в бесчувственное бревно, не способное испытывать боли, — это пожалуйста, А оживить ее, разбудить, как будишь машины… Да нет же! Не так! В том и проблема, что с людьми все делается как-то иначе.

Как?

Не дано тебе. Забудь. Убивать умеешь, вот и убивай. Экзекутор. Вампир бездарный.

Тех, кто на алтаре, нельзя вычерпывать совсем, они не должны терять интереса к происходящему. А здесь можно. Даже нужно. Особенно сейчас. Запас чужих жизней позволяет, конечно, такую маленькую роскошь, как исцеление неизлечимо больных, но даже жалкие крохи силы могут когда-нибудь пригодиться.

Вот и все. Теперь можно просто усадить ее в кресло.

Спи, девочка, спи.

Ей сейчас все равно. Боли нет. И радости тоже нет. Вообще ничего нет. Пустота. Хорошее состояние, надо сказать. Непонятно, почему люди так его не любят. Чего им не хватает, спрашивается?

Им? А тебе? Спит.

Не смотри в глаза Волка, Красная Шапочка. Сожрет волчара. Не подавится.

Ладно, что у нас там, в лазарете? В изолированных друг от друга отсеках-пеналах. Костыль? Где ты, жаль моя? Больно тебе…

Зверь задохнулся от восхитительного ощущения чужой боли. Такого сладкого. Такого… забытого.

Великолепная, изумительная боль. Ему самому удавалось добиться подобного эффекта лишь в особо удачных случаях. Когда позволяло время, и не было нужды заботиться о зрелищности, и жертва не сдавалась слишком рано… Зверь знал, что он хороший палач. Может быть, лучший из всех. Но подобные удачи он мог пересчитать по пальцам.

Костыля нашел безошибочно. С него и начал.

Бесполезный был человек Костыль. И жизнь у него была так себе. Зато смерть… Он удостоился прекрасной смерти. Немногие люди могут такой похвастаться.

Зверь убивал его так, как ему нравилось. Без оружия. Без инструментов. Одними только словами. И под конец экзекуции у Костыля даже снова прорезался голос.

Лечить в последний раз приходилось в далеком детстве. Еще живы были отец с матерью. Отец и учил. Сначала по мелочи: опухоль между пальцев у Ганги, одной из цирковых слоних. Сорванный коготь тигра Барсика. Смешно сказать, несварение желудка у Коли, семиметрового питона. Вообще, питон и несварение желудка понятия настолько несовместимые, что до сих пор вместе в голове не укладывались.

— Стань зверем, — говорил отец. Смешно было. У них фамилия такая: Зверь, а отец говорит: стань зверем. — И помни, что это он болен. А ты здоров. Ты сильный. Стань зверем, почувствуй его боль, вспомни о своем здоровье. И замени одно на другое.

Это совсем несложно было. В первый раз, когда лечил Гангу, опухла и несколько часов болела ладонь. Отец сказал:

— Ты недостаточно хорошо помнил о том, что здоров. Больше подобных неприятностей не случалось.

Потом пошли случаи сложнее, болезни серьезнее. Животные, никогда — люди. Он научился чувствовать болезни.

Научился чувствовать боль.

Чужую.

Последнее, самое памятное — рак желудка у пони Ромашки. Мама была против. Помнится, они с отцом даже поругались чуть-чуть по этому поводу. Но только чуть-чуть. Родители никогда не ругались всерьез. Опасное это дело — всерьез ругаться двум таким…

Таким, в общем.

— Ты здоров, — очень настойчиво повторял отец, пока шли к деннику, где тихо плакала от боли Ромашка, — ты здоров, и даже когда ты заберешь ее болезнь, ты все равно останешься здоровым.

Это было понятно. Непонятно было, почему отец так волнуется. Ведь после того случая с Гангой чужая боль никогда больше не прицеплялась.

И Ромашку он вылечил очень легко.

Потом отец сказал, что нужно подождать несколько месяцев. Никого больше не лечить. Даже самые несерьезные болезни.

— У тебя осталось мало здоровья, Зверь…

…нет, другое имя. Там было человечье имя…

Потом родители погибли. А наука впрок пошла. Умение чувствовать чужую боль пригодилось еще не раз. И умение забирать ее пригодилось. Только… не для лечения. Нет. Совсем-совсем наоборот.