Vickery 1972 – Vickery W. N. “The Water-Nymph” and “…Again I Visited…”: Notes on an old Controversy // Russian Language Triquarterly. № 3. 1972. P. 195–205.

Wachtel 2011 – Wachtel M. A Commentary to Pushkin’s Lyric Poetry, 1926–1836. Madison, WI: The University of Wisconsin Press, 2011.

Wachtel – Wachtel M. Pushkin’s Turn to Folklore [manuscript].

14. Татьяна Чайковского (постановка Метрополитен-оперы)

Программа спектакля, март 1997[265]

Эта глава, как и следующая за ней глава 15, представляют собой краткие вступительные статьи, написанные для публики американских оперных театров, которая воспринимает имя «Пушкин» почти исключительно как указание на источник знаменитых, любимых опер Чайковского и Мусоргского. Цель этих статей двоякая. Во-первых, они знакомят любителей оперы с величайшим поэтом России в его родной «дооперной» стихии (сколько нерусских поклонников русской оперной классики хотя бы знают о том, что Татьяне приснился страшный сон? Или о том, что эта юная любительница чтения после дуэли посетила библиотеку в деревенском доме Онегина? Или что в свою историческую драму «Борис Годунов» Пушкин включил настоящие батальные сцены?). Во-вторых, эти статьи призваны опровергнуть представление о том, что либретто – «второсортный» и не заслуживающий уважения литературный жанр. Это особая литературная форма, обладающая очень сложной драматической структурой, особенно при постановке.

«Евгения Онегина» Чайковского часто обвиняют в отступлении от литературного источника, однако такое обвинение обескураживает. Оперное переложение – это всегда перевод текста в другую форму. Пушкинскому роману в стихах, завершенному в 1831 году и прославленному как шедевр, едва ли угрожает опасность со стороны либретто, которое отражает главным образом его «лирические сцены». Чайковский тщательно сохранил строки поэта во всех эпизодах, отмеченных высокой эмоциональной напряженностью. И, в отличие от «Пиковой дамы», его второй переработки Пушкина, оперный «Онегин» во многом остается пушкинской историей, самой известной русской версией известного сюжета о не совпавшей по времени, не удовлетворенной, но в конечном счете симметричной любви.

Обычно отступление от оригинала связывают с технической стороной вопроса. Каким бы знакомым ни был сюжет, роман Пушкина представляет собой беспрецедентное, непереводимое чудо формы. Повествование, занимающее около 5500 строк, написано прихотливой 14-стишной «онегинской строфой» – разновидностью сонета с тремя катренами, каждый из которых имеет свою структуру (AbAb, CCdd, EffE), и рифмованным двустишием в конце, содержащим комментарий к содержанию строфы. Высокая степень флективности русского синтаксиса позволила Пушкину использовать множество гармоничных рифм, которыми он пользовался с легкостью (все его персонажи умудряются изъясняться естественным образом, не нарушая при этом пределов, установленных сложностью строфы). Даже самый филигранный и талантливый перевод романа Пушкина – а на английский он переводился неоднократно, причем самым свежим и блестящим является перевод, выполненный Джеймсом Фейленом, – не сравнится, да и не в состоянии сравниться, с размеренностью и упругостью пушкинского стиха. Причина кроется в том, что онегинская строфа и является твердой формой, и обладает пластичностью: местами группы рифм становятся менее четкими, происходят перескоки через точки, вся колонна звука набирает скорость – и читатели чувствуют себя сбитыми с толку, взволнованными и удивленными всякий раз, когда завершающий куплет запечатывает собой сонет. Декламировать «Евгения Онегина» по-русски значит дарить себе удовольствие на протяжении каждой строфы воспламеняться, а затем успокаиваться и расслабляться. Очень точно было подмечено, что виртуозная поэтическая форма может разжечь желание и необоримый любовный порыв.

Прикоснуться к чуду формы, разложить его на плоскости, а затем втиснуть в рамки либретто – неизбежное профанирование, что Чайковский прекрасно понимал. Поначалу он не хотел браться за этот проект, однако в судьбоносном 1877 году неожиданно передумал и создал шедевр, навсегда вошедший в историю оперного искусства. Композитор был потрясен тем, что ни письмо, ни любовь Татьяны к Онегину не получили ответа (должно быть, это сыграло роль в его собственном катастрофическом и кратком браке); в знаменитом письме Сергею Танееву он сообщает о своем решении «положить на музыку все, что в “Онегине” просится на музыку». В соответствии с романтическим дарованием Чайковского, речь могла идти только о небольшом фрагменте пушкинского остроумного, колкого, интеллектуально гипернасыщенного, а зачастую и ироничного текста. Помимо сентиментального поэта Ленского, Чайковского особенно привлекало все, что было связано с Татьяной. Но чтобы понять двойственность отношения к этой опере и даже сожаления о том, что она была написана, нам нужно выйти за пределы рассуждений о форме. В этом плане ключевое значение приобретают три аспекта.

Во-первых, если не считать письма в третьей главе и выволочки, которую получил Онегин в главе восьмой, Татьяна почти всегда остается безмолвной. Мы ничего не знаем о ней и практически не видим ее. Словоохотливый и легковерный повествователь – сам влюбленный в Татьяну – ревниво ограждает ее от любопытных взоров и любых потрясений, которые могут усилить боль, которую, как ему известно, она уже испытывает. Он не хочет разглашать то, о чем она написала в письме: 79 свободно срифмованных строк невероятно искреннего признания, написанных, как уверяет нас автор, по-французски и переведенных для нас без особого желания. Важнейшее свойство Татьяны – ее отделенность от окружения. Она испытывает глубокие чувства, но не проявляет их на публике. Ее внутренняя жизнь – сплошь фантазии, грезы или одинокие бесцельные блуждания. В эпизоде четвертой главы, который Чайковским опущен, Татьяне снится страшный сон: убегая по сугробам от преследующего ее огромного медведя, она в конце концов оказывается за столом, где ее развлекают чудовища, повелителем которых является Онегин. В другом не вошедшем в оперу эпизоде Татьяна, все еще охваченная страстью, посещает дом Онегина после его отъезда, пытаясь отыскать ключ к его странному характеру в библиотеке (перелистывая его книги, она спрашивает себя: «Уж не пародия ли он?»). Подражание, пародия никогда не были привлекательными для Чайковского, чьи вкусы в этих лирических любовных сценах тяготели к непосредственному и чистому. Героиня Пушкина читает, размышляет, накапливает впечатления, пассивно ожидает; но, если не считать одного опрометчиво написанного письма, она бездействует. Мона Лиза русских, она – манящая загадка, в ней есть притягательность нереализованного потенциала, внутренние противоречия в состоянии неустойчивого равновесия. Сама попытка спеть такой характер была бы губительной для его глубины и привела бы к его разбалансированности – если, конечно, все песни Татьяны не были бы элегическими монологами или произведениями в традиционном духе, такими как ее пасторальный дуэт с сестрой Ольгой, которым открывается опера. Оперная Татьяна начинает в этом модусе. Но Чайковский, искусно и с завидной настойчивостью узурпируя функцию пушкинского повествователя, постепенно открывает нам ее внутренний мир.

Во-вторых, роман Пушкина – это пустынное место. Многие из драматических моментов происходят в