– Неужели это и в самом деле сия презренная баронесса?

– Хуже, мадам.

– Что вы хотите этим сказать?

– Она ваш злейший враг и однажды в жизни уже вас преследовала.

– Я не понимаю.

– Скорее, не желаете понимать, ведь, насколько мне известно, госпожа графиня, у вас всегда был только один враг – маркиза де Босежур.

– Она! Опять она!

– Да, мадам, Фелисите Деконб не отказалась от планов мести.

– Возблагодарим же Господа, дети мои, – торжественно сказала Сара де Блоссак, – за то, что он не позволил этой женщине победить.

В нескольких словах Ролан поведал графине о том, что произошло в замке Бланкфор, о появлении Меротт, о сцене, которая произошла в зале на первом этаже, о смерти полковника и страшных откровениях Монсегюра.

Этот рассказ в высшей степени взволновал графиню де Блоссак. Перед глазами пожилой дамы всколыхнулось все ее прошлое. Она вспомнила и юного Жана де Кадийяка, такого милого и такого отважного, и сцену на улице Мокуяд, и акт правосудия, который она с друзьями вырвала у королевского интенданта Камю де Невиля.

Она немного помолчала, затем сказала:

– Эту несчастную по ее собственной воле постигло самое суровое наказание. Перед лицом такого горя я не в силах ее проклинать.

– Вы милосердны, как святая, – сказал ей Годфруа.

Нетрудно догадаться, что мадам де Женуйяк лишь вполуха слушала то, о чем говорилось в гостиной. Для нее в целом мире не существовало ничего, кроме ее вернувшейся девочки, которую она осыпала своими ласками.

Она попросила дочь во всех подробностях рассказать о ее ужасном похищении, и малышка, с помрачневшим взором, поведала о своей ярости и неповиновении. Когда же мать пожелала узнать больше, дитя стало повторять свой рассказ, в котором угадывались ненависть и злоба.

Ах! Уверяю вас, мадам де Женуйяк даже не думала о снисхождении и не жалела проклятий в адрес Фелисите Деконб.

Тем временем Эрмина, несмотря на радость встречи с матерью, чувствовала, что ее все больше и больше одолевает сон. Наконец, головка ее упала матери на грудь и мадам де Женуйяк отнесла ее в кровать.

Мне нет необходимости говорить вам, спала ли она. В целом несчастная девчушка провела без сна две ночи, а в ее возрасте это ужаснейшая мука.

Вернувшись в салон, где ее мать и четверо американцев вели оживленный разговор, маркиза подошла к Ролану и Годфруа, взяла их за руки и сказала:

– Простите меня за эгоизм. Я так обрадовалась, что не могла думать ни о ком, кроме дочери…

– И были правы, – ответил Ролан.

– Нет, не была, сначала я должна была поблагодарить и благословить вас.

– Ох! – с сомнением покачал головой Годфруа.

– Да-да, благословить, ведь тем счастьем, которым я сейчас упиваюсь, я обязана исключительно вашей неукротимой смелости. Мне известно, какой опасности вы себя подвергали, какие на вас расставляли ловушки, какие вы получили раны, и поэтому от всей души заявляю вам, что отныне вы наши братья и спасители и что я, если потребуется, не пожалею своей жизни, хотя не обладаю ни силой, ни храбростью, чтобы принести вам пользу.

– Не говорите так, мадам маркиза, – ответил Годфруа. – Не надо вам жертвовать жизнью, лучше посвятите ее детям, которые будут вас любить и которых вы, по возможности, будете боготворить еще больше.

Филиппина, на которую Годфруа, войдя в салон, бросил робкий взгляд, молча наблюдала за происходящим. И вдруг неожиданно спросила:

– Мою сестру и Годфруа нашли в том доме в ландах, о котором рассказал господин де Матален?

Услышав имя Маталена, Годфруа, Ролан, Танкред и Кловис переглянулись. Они напрочь забыли о короле бордоских бретеров. Юная девушка им напомнила.

– Нет, мадемуазель, нет, – ответил Ролан.

– Вот как! – протянула Филиппина разочарованным тоном, совершенно поразившим Мэн-Арди.

– Хотя справедливости ради, – продолжал Ролан, – надо сказать, что если баронессу и не нашли в ландах Пессака, то только потому, что та догадалась о наших планах и покинула дом, в котором держали Эрмину и Годфруа.

– Значит, он не солгал? – вновь задала вопрос Филиппина.

Ее настойчивость становилась все более странной.

– Нет, мадемуазель, не солгал, – ответил Годфруа.

– Тогда его надо выпустить из тюрьмы!

При этих словах все вновь переглянулись. Первым взял слово Ролан.

– Нет, мадемуазель, не думаю, – ответил он.

– К тому же, – добавил Кловис, – этому господину лучше остаться за решеткой, ведь мы окажем ему далеко не лестный прием.

– Что вы имеете в виду? – встревоженно спросила Филиппина.

– Мы убьем его как пособника баронессы.

При этих словах Филиппина побледнела и пошатнулась. Это не ускользнуло от внимания ее матери, которая спросила:

– Послушайте, дитя мое, с каких это пор вы питаете к Маталену столь живой интерес?

С Филиппиной случилась настоящая истерика.

– Что все это значит? – прошептала графиня де Блоссак.

Годфруа тем временем, сам не зная почему, не сводил с девушки тяжелого, сурового взгляда.

Новый нервный припадок и полуобморочное состояние Филиппины немало встревожили графиню и мадам де Женуйяк, которые вспомнили, что накануне девушка разрыдалась тоже после того, как разговор зашел о Маталене.

За всем этим крылась тайна, которую нужно было разгадать как можно быстрее.

– Дети мои, – сказала мадам де Блоссак, – все хорошо, что хорошо кончается; мы вновь вместе и я надеюсь, что тучи, нависшие над нашими головами, рассеялись навсегда.

– Несомненно, мадам графиня.

– Но вас, по всей вероятности, утомил тот образ жизни, который вам пришлось вести в последние дни.

– Никоим образом, – сказал Ролан.

– Полно вам хвастаться, друг мой. Вы, Ролан, и вы, Годфруа, особенно нуждаетесь в отдыхе. Ступайте домой, а когда выспитесь всласть, вечером приходите к нам.

Эти слова, сказанные не совсем обычным тоном, свидетельствовали о том, что мадам де Блоссак желала остаться в кругу семьи и обо всем выспросить Филиппину, у которой нервы и в самом деле сдавали каждый раз, когда речь заходила о Маталене.

– К тому же, – добавила она, – мы тоже всю ночь не смыкали глаз, с минуты на минуту ожидая вашего возвращения, и сейчас валимся с ног от усталости.

Молодые люди, которых и правда неодолимо клонило ко сну, не заставили просить себя дважды и откланялись.

Когда они ушли, мадам де Блоссак устроилась в своем большом кресле главы семейства, дочери велела сесть рядом, взяла за руку плачущую Филиппину, посадила ее к себе на колени, словно та все еще была маленькой девочкой, и спросила: