К счастью, вспышки выстрелов освещали лишь самих стрелявших, а я при этом оставался' в тени.

Пробежал я шагов тридцать. Под ногами предательски трещали ломающиеся ветки, а из-под подошв с шумом вылетали камни. Грохот, который я производил, услышали солдаты и послали мне вдогонку три пули, срезавшие рядом со мной виноградные побеги.

Каким-то чудом все пули миновали меня, что можно было объяснить лишь большим расстоянием между мной и стрелявшими. Если бы стреляли в упор, то меня давно изрешетили бы пулями, и, похоже, что теперь, когда подняли тревогу, именно так и должно было произойти. Было бы безумием пытаться проверить это предположение.

Я бросился в обратную сторону. Не пробежав и десяти шагов, я увидел пруссака, который целился прямо мне в голову. В руке у меня был револьвер, и я оказался проворнее пруссака. Я выстрелил, а он не успел.

Мой выстрел выдал меня. Две пули просвистели прямо рядом с ухом. Я бросился на землю и пополз. Необходимо было во что бы то ни стало добраться до леса, но для этого требовалось преодолеть большое пространство, заросшее виноградниками и изрытое огородами. И вот я, ни секунды не размышляя, бросился вперед со всех ног, даже не обернувшись, чтобы посмотреть, пустились ли за мной в погоню. Справа от меня проходила дорога из Пьерфита на Муассель, по которой я сверял направление движения, а слева стояли дома, загораживавшие проход в сторону Монморанси. Меньше чем за полчаса я оставил позади Гросле, вскарабкался на поросший лесом холм, бросился на землю и стал прислушиваться к пушечным выстрелам, доносившимся со стороны Парижа. Этой ночью канонада грохотала, как никогда раньше.

Теперь, когда пули уже не свистели над ухом, у меня появилось время подумать. Обе мои попытки бесславно провалились одна за другой, и я не видел смысла пытаться повторить нечто похожее в третий раз. Возвращаться в Экуэн, где я, скорее всего, уже навлек на себя подозрения, было крайне опасно, а без знающего местность проводника невозможно добраться до передовых позиций немцев. Но где теперь я найду проводника? Понятно, что после долгих поисков кого-нибудь удастся сыскать, но времени у меня уже не было, я не мог оставить Омикура без необходимых сведений, лишив тем самым его возможности наносить удары по врагу.

С самого начала мне была поручена двойная миссия: доставить донесение в Париж и изучить кольцо осады вокруг города. Доставить вовремя депеши не удалось. Даже если мне удастся под покровом тумана или, воспользовавшись вылазкой парижан, проникнуть в город, то слишком поздно доставленные донесения уже потеряют всякую ценность. Зато разведданных о расположении вражеских войск я собрал даже больше, чем мне было поручено. Я не только выявил вражеские позиции на левом берегу Сены, но также исследовал огромную территорию к северу и востоку от Парижа. Кроме того, я прошел по дорогам через немецкие посты, обнаружил склады в Шеле и хранилища вооружений в Гонессе. Я мог бы стать ценным проводником в отряде бойцов, разрушающих вражеские коммуникации на линии Орлеан-Фонтенбло.

Последнее соображение подтолкнуло меня к принятию окончательного решения. Несмотря на горькое разочарование из-за невозможности пробраться в Париж, я все же должен вернуться к Омикуру. Мои личные амбиции, надежды и желания теперь не в счет.

Возвращаться на берега Луары я решил через Руан. Там можно было попытаться сесть в поезд. Мне казалось, что я потеряю гораздо больше времени, если выберу другой маршрут, то есть двинусь в обход Парижа и пойду пешком через Ла-Бос и Перш.

Когда из Экуэна меня вел проводник, ночь показалась мне излишне светлой. Зато теперь, когда я шел один, меня даже радовал такой ночной полусвет, благодаря которому удалось пройти через лес Монморанси, не заходя в деревни Андили и Маржанси, и в итоге выйти в окрестностях Эрмонта на дорогу, ведущую из Сен-Дени в Понтуаз.

Пока я шел, постепенно светало. Через некоторое время меня догнала повозка, хозяин которой направлялся в Понтуаз. Это был местный крестьянин. Я сразу почувствовал к нему доверие, едва увидел его открытое лицо и прямой взгляд. А я к тому времени страшно устал. Больше десяти дней я практически без остановки шел по лесам и дорогам, не спал и почти ничего не ел. Я знаком попросил крестьянина остановиться и спросил, может ли он меня подвезти.

Крестьянин оглядел меня с головы до ног, подмигнул, поинтересовался, откуда я иду и куда направляюсь, и в конце концов разрешил мне усесться рядом с ним.

В дороге мы разговорились. Оказалось, что он нормандец из департамента Эр. Пруссаки мобилизовали его на работы, и теперь он ехал в Понтуаз за грузом овса.

— А почему вы не спасаетесь бегством? — спросил я. — Раз вам позволили уехать в такую даль, то почему бы не спрятаться на французской территории?

— Они совсем не опасаются, что я сбегу. Знают, что держат меня на крепкой привязи.

— Но ведь за вами никто не приглядывает.

— Дело в том, что они арестовали мою повозку и пять лошадей, и прекрасно знают, что я за ними вернусь. Сам я из Этрепаньи, занимаюсь торговлей маслом и яйцами. До войны я два раза в неделю ездил в Париж на Центральный рынок. В каждую такую поездку я отправлялся на огромной повозке, в которую запрягал пять лошадей ценою тысяча франков каждая. Шесть недель тому назад пруссаки пришли к нам в первый раз, забрали моих лошадей и повозку и отправили меня в Жизор, а оттуда в Понтуаз. Я возвратился и попросил, чтобы мне все вернули. Ага! Жди-дожидайся! Меня отправили в Гонес, затем в Корбей, а потом аж в Ферте-сюр-Жуар за обрезной доской для их батарей в окрестностях Версаля. Потом я вернулся в Гонес, а сейчас еду из Монморанси.

— А эта повозка и лошади не ваши?

— Нет, это все не мое. Когда я еду со своими лошадьми, меня всегда сопровождают пруссаки. Они знают, что без них я сбегу, хоть ты меня стреляй, а покуда мои лошади у них, я непременно вернусь. Такая у них военная хитрость, если это можно назвать хитростью.

— А чем теперь вы занимаетесь с вашей повозкой и лошадьми?

— Вожу фураж, порох, разное снаряжение. Иногда по ночам они куда-то уводят мою повозку и лошадей. Один Бог знает, зачем. В конце октября, когда была большая схватка недалеко от Бурже, повозка вернулась вся залитая кровью. Понятно, что на ней везли убитых. Представляю, о каких ужасах рассказали бы лошади, умей они говорить.