Увидев ее, я остановилась как вкопанная. На секунду-другую, которая показалась мне часом, все – сковавший меня страх, обжигающее кожу присутствие Теда, ощущение Дома (о котором я еще тебе не рассказала) – все оборвалось на полуслове. Я не верила своим глазам: это правда была она, а не очередное видение. В воздухе витал стойкий запах Jean Naté – ее любимых духов, которыми она обрызгивалась с головы до ног. То, что я приняла за шок, оказалось клубком эмоций, в котором переплелись любовь, горе, страх и что-то похожее на благоговение.

Я чуть не забыла про девочку, на плече которой покоилась рука бабули. Рыжие волосы, собранные в хвостик, джинсовый костюм – собственно, вот и все, что я могу о ней вспомнить. Может, ей было шесть, а может, и семь, но для меня ее возраст не имел принципиального значения. Язык бился во рту, словно рыба об лед, пока я пыталась подобрать слова: «Я люблю тебя»; «Я скучаю»; «У тебя все хорошо?»; «Что происходит?»; «Помоги мне», – а затем все вернулось ко мне в ту же секунду, когда и исчезло.

В коридоре эхом раздавалось медленное продвижение Теда, удары его ботинок по полу были похожи на отдаленные раскаты грома. Его приближение огненной бурей опаляло разум. Времени почти не осталось. Времени не осталось. Щеки были мокрыми – я даже не заметила, что начала плакать.

Бабуля сказала:

– Бедная зайка. Моя бедная, бедная зайка. Нам должно лишь краткое время прободрствовать, пока неправедность творится.

Слова едва можно было разобрать, будто говорила она с полным ртом земли.

– Что?

– Бедная зайка, – повторила она. Затем попыталась сказать что-то еще. Но из горла вырвался только сухой, удушливый свист.

– Я не понимаю, – сказала я. – Пожалуйста, скажи мне.

Бабуля открыла и закрыла рот. Тишина.

Девочка сделала шаг вперед и показала мне язык. На языке у нее лежало огромное кольцо, мокрое от слюны. И тогда я узнала ее: это была та девчонка с карусели, которая отказалась брать кольцо, которое я хотела ей подарить, а затем утащила его, когда я собиралась выкинуть его в ведро для сбора. Что она делала в той комнате с моей бабулей?

Тед входил в комнату. Я сказала: «Я люблю тебя», – открыла дверь и, не оборачиваясь, вышла из комнаты.

И вернулась в дом – наш Дом, Дом Бельведера. За спиной щелкнула дверь, и я стояла в коридоре второго этажа прямо у спальни. В коридоре было темно, но не так, когда появился Тед. В разных концах виднелись окна. На дом опустилась ночь, только и всего. Где-то на первом этаже Роджер гонялся за тенью. Я подошла к лестнице и позвала его.

Но ответа не последовало. Я сомневалась, что он попал туда, где была я, но он мог выбежать на улицу. Я начала спускаться по лестнице, продолжая кричать его имя.

* * *

Мне понадобилось шесть секунд или около того, чтобы достигнуть первого этажа. Вряд ли это можно назвать передышкой. Я еще не слышала, как открылась дверь в спальню, но знала, что скоро услышу, и все же успела перевести дух. На то, чтобы собраться с мыслями, времени не хватило – их сожгла постоянная близость Теда, и я все никак не могла успокоиться после встречи с бабулей и девчонкой, но этой паузы было достаточно, чтобы я ощутила Дом. Чтобы я ощутила его в полной мере. Или мне стоит сказать, что я ощутила его отсутствие. Как только я нырнула в коридор в шкафу, изменившийся Дом начал меняться еще больше, вступив в окончательную фазу в серии преобразований, в результате которых твердая, крепкая структура потеряла постоянную и устойчивую организацию своего пространства; затем из этой мерцающей нестабильности Дом превратился в очаг пересечения десятка проходов, ведущих неизвестно куда; а после, из перекрестка он трансформировался в нечто совершенно другое. Не в новую организацию пространства, не в место соединения других – дом полностью утратил свою форму, не осталось даже намека на упорядоченность. Пока я, спасаясь бегством, пролетала по потайным комнатам, Дом Бельведера бился об меня волнами Северного Ледовитого океана, усеянными пылающими обломками. По возвращении в дом, в настоящий дом, это чувство осталось со мной.

Я остановилась у подножия лестницы и снова позвала Роджера. Ответа по-прежнему не было. Я заглянула в гостиную и прихожую. Никого. Только мебель, залитая лунным светом. Такой свет бывает только в полнолуние: бледное, серебряное свечение. Я совсем не заметила растущей луны. Разве луна не была полной совсем недавно? Да, так и было. Мы были на мысе, и я помню, как ее диск висел над соснами в первую или вторую ночь после нашего приезда. Полнолуние продлилось меньше трех дней и, конечно, не могло продолжаться все это время. Тогда в чем же было дело? Было ли у меня время, чтобы со всем этим разобраться? Видимо, все это было частью игры Теда. Он не спешил покидать нашу спальню; но в контексте последних изменений нельзя было быть уверенной в том, где и что находилось в доме. Я глубоко вздохнула и направилась к окнам гостиной.

Через два шага температура начала падать. Через три моя кожа покрылась мурашками. Через четыре я выдыхала белые клубы пара. На середине гостиной воздух был ледяным; такой холод приходит в февральский день, когда порывистый ветер опускает ртуть до минус пятнадцати или даже двадцати. Лицо онемело, а с ним и кончики пальцев. С каждым вздохом воздух царапал легкие. К тому времени, как я подошла к окну, я перестала чувствовать одежду. Глаза слезились, и влага замерзала на ресницах. Почему же я продолжала идти? А потому, что если температура продолжала падать, значит, я шла в правильном направлении. Через тонкие сосульки ресниц я выглянула в покрытое инеем окно.

С высоты неба прожектор полной луны освещал сцену перед моим взором. Луна… С ней было что-то не так, помимо того, что она оставалась полной. Узоры – темные участки, в которых люди обычно видят чье-нибудь лицо, – отличались, перестроились в образ, который я не могла различить, но на который было больно смотреть. Пейзаж, освещавшийся этой неправильной луной, состоял из большой реки, ближний берег которой располагался в десяти метрах от дома, а до дальнего было больше полутора километров. Мне показалось, что на противоположном берегу я могла различить другие дома, но река отливала ртутным блеском – она ловила лунный свет и отбрасывала его назад, застилая воздух белым, похожим на туман, светом. Река терзала берега, и до меня доносилось резкое шипение воды, будто по траве ползла гигантская змея, длиной в несколько километров. Вдалеке можно было увидеть горы, закрывающие собою небо под луной, их вершины вполне могли сойти за очертания тех, которые я видела за день до…

Но это было уже слишком. Я больше не могла оставаться в этом холоде ни минуты и ни секунды. Меня била лихорадочная дрожь, каждый миллиметр кожи застыл, ноги подкашивались, а зубы уже не стучали – зубы были плотно стиснуты, а голова тряслась. Где бы… Что бы это ни было за место, мне стоило выбираться оттуда. Не чувствуя ног, я двинулась по направлению к двери, по пути натолкнувшись на диван. Оттолкнувшись от него, я, спотыкаясь, пересекла порог комнаты.

* * *

И оказалась не в коридоре, а в новой комнате. Она была похожа на огромный деревянный ящик. Стены, потолок и пол были обшиты необработанными досками. Серыми, потрепанными погодой, прибитыми ржавыми гвоздями и покрытыми щепками. С потолка свисало около пяти растрепанных веревок, на которых висели примитивные детские мобили, и каждый представлял собой большую металлическую вешалку, с которой свисало еще три размером поменьше. На маленьких вешалках на нитки крепилось четыре-пять фигурок. Они были из газетной бумаги. Я видела вырезанное солнце, луну, звезды. Силуэты взрослых и детей. Несколько газетных вырезок имели форму автоматов, ножей и – клянусь – Дома Бельведера. В комнате не было окон, но лучи света проникали через щели. Двери тоже не было, не считая той, через которую я вошла, но, когда я оглянулась, вместо нее была другая, криво повешенная дверь, которая выглядела так, будто повидала свои лучшие деньки. В комнате было жарко, нос забивал запаха опилок и гнили – так воняет мертвый олень, которого сбили и оставили на обочине дороги. И пока мой желудок совершал сальто, грозясь вытолкать наружу то содержимое, которое еще мог отыскать, я впитывала жар как губка. С таким же успехом я могла бы влезть в духовку, разогретую до 450 градусов. Еще несколько минут, и я бы не смогла там находиться. После гостиной, однако, я не только стерпела скачок температуры. Я была ему рада.