На Аллилуеву Фишер, в свою очередь, произвел впечатление. Как она напишет в своей следующей книге «Только один год», они «сразу нашли общий язык и взаимопонимание» [Аллилуева 1969: 380]. Этому способствовали – помимо общепризнанной мужской притягательности Фишера – его свободное владение русским, на котором они с Аллилуевой объяснялись, его знание советской истории и советских реалий. Их также сближал интерес к Индии. Фишер не раз там бывал (как уже говорилось, он был автором биографии Ганди), а Аллилуева была связана с Индией через своего покойного мужа, прах которого она развеяла над Гангом.

Неудивительно, что их дружба уже в апреле переросла в нечто иное[865]. Это оправдало худшие предчувствия Берберовой, но если в письмах Фишеру в Европу она всячески старалась настроить его против Аллилуевой, то теперь она оставила эти попытки, выбрав политику полного невмешательства. Этим – в глазах Фишера – Берберова выгодно отличалась от Рандалл, воспринявшей ситуацию крайне трагически и все время пытавшейся выяснять отношения. Однажды утром она явилась к Фишеру без предупреждения, дверь открыла Аллилуева, и Рандалл, как она написала Берберовой, просто «окаменела»[866].

Получая чуть ли не ежедневно отчаянные письма Рандалл, Берберова старалась ее вразумить и успокоить, хотя и в достаточно жесткой манере, как это видно из ее типичного ответа:

У Луи со С<ветланой> в разгаре роман, его сейчас интересует исключительно она, что я нахожу совершенно естественным. Какого рода отношения, по Вашему мнению, могут сложиться между мужчиной и женщиной? Если она не старая и не уродливая, между ними не может быть никаких других отношений, кроме любви (или секса). Вы спрашиваете, волнует ли меня такая ситуация? Я отношусь к ней более чем безразлично. Дейдра, дорогая, а почему я, собственно, должна волноваться? Я сознательно избегаю знакомства со Светланой, вокруг меня столько интересных людей. <…> А что касается Вас, то не приходите, пожалуйста, больше к Луи, предварительно не позвонив ему по телефону…[867]

Рандалл, однако, продолжала страдать и жаловаться, и Берберовой, видимо, это надоело. Как бы ненавязчиво ставя себя в пример, она перечисляла все то, чем была занята в это время «по горло»: конец семестра, экзамены, проверка экзаменационных работ, посещение лингвистического семинара, подготовка двух новых курсов на следующий год, общение с приехавшими из Парижа учеными…

А затем Берберова советовала Рандалл не ревновать к тем женщинам, которые носят такой размер одежды, как Аллилуева, намекая на ее излишнюю упитанность и утверждая, что «они не опасны», во всяком случае для Рандалл. И в этой связи Берберова предлагала «своей маленькой Дейдре» пойти и «посмотреть на себя в зеркало, радоваться жизни и петь под душем»[868]. Возвращаясь в конце письма к разговору об Аллилуевой, Берберова писала: «Меня не интересуют люди, которые искажают историю и которые думают, что все решается на небесах. Я знаю, что епископ Русской православной церкви нанес Светлане визит… все это в целом мне глубоко отвратительно…»[869]

Вскоре Рандалл перестала забрасывать Берберову письмами, а та, видимо, решила, что «маленькая Дейдра» вняла ее советам. На самом деле отсутствие писем имело под собой совсем другую причину: в начале лета Рандалл сумела добиться возобновления романа с Фишером: они стали тайно встречаться в одном из нью-йоркских отелей.

Берберова узнает об этом гораздо позднее, а тогда, очевидно, такой поворот событий не приходил ей и в голову. Как раз в это время ее собственные отношения с Фишером обрели особую сердечность. Они много времени проводили вместе и главным образом наедине: Рандалл в Принстоне не появлялась, а Аллилуеву Фишер Берберовой не навязывал. Судя по дневниковым записям, он обычно приходил по вечерам, порою засиживаясь допоздна.

Конечно, столь тесному общению отчасти способствовало наличие общего проекта. В течение весны и большей части лета 1968 года Берберова заканчивала редактуру перевода книги Фишера «Жизнь Ленина», и какие-то моменты не могли не требовать обсуждения с автором. Однако обсуждение перевода было, видимо, не единственной причиной для участившихся визитов. Неслучайно эти визиты вызывали ревность Рандалл, о чем непосредственно говорит одна из ее записок, сохранившаяся в архиве Фишера. На бланке нью-йоркского отеля, где, очевидно, проходили их встречи, Рандалл набросала нечто вроде стихотворения в прозе: «Что же это за человек, / который в течение трех часов / назначает свидание трем женщинам подряд? / Кто способен позволить такое? / Что ж, / Я хотела бы только оказаться последней…»[870]

Соперницами Рандалл в тот момент могли быть лишь две обитательницы Принстона: Берберова и Аллилуева. Но роман с Аллилуевой явно шел на спад, что Берберова, надо думать, наблюдала не без радости. В середине августа Фишер собрался в Европу – работать в парижских архивах над следующей книгой, а на обратном пути планировал остановиться в Тунисе немного отдохну ть.

Перед самым отъездом он был у Берберовой и, судя по тону ее первого письма, они расстались с Фишером не просто тепло, но весьма нежно. В письме, отправленном в день его отплытия из Нью-Йорка, Берберова писала:

Пожалуйста, не забудьте наши разговоры*. Под диваном не было магнитофона, а потому они живы только в Вашей памяти**.

*И меня.

**И в моей[871].

Игривый тон ее письма был, видимо, просто шуткой, но Фишер шутку не поддержал, что, надо сказать, вполне объяснимо. Ко времени получения письма Берберовой произошло событие, о котором она, отправляя его, безусловно, не ведала: ввод советских войск в Чехословакию. Понятно, что этот факт занимал в тот момент все мысли Фишера. Именно с комментария по этому поводу он начал свой ответ, заметив, что события в Чехословакии представляют для коммунизма гораздо бо́льшую опасность, чем венгерские события 1956 года, и что вся Европа бурлит[872]. Правда, в том же письме Фишер писал, что Париж красив, что он проведет там неделю со своим сыном Джорджем, что нашел в архивах нужные материалы и что вскоре собирается в Тунис. Фишер спрашивал также, как идут дела с «Курсивом» (он, видимо, помнил, что в июле пошла корректура книги), и сообщал, что вернется обратно в середине сентября. А заканчивал почему-то по-русски: «Жму руку. Луи»[873].

Следующее письмо Фишер послал Берберовой уже из Туниса, не дожидаясь ее ответа. Он, видимо, почувствовал, что в своем предыдущем послании был неоправданно сух, и старался это загладить. Фишер писал, что жалеет, что Берберовой нет с ним в Тунисе, что там безлюдно и приятно и что он надеется ее скоро увидеть[874].

Берберова ответила сразу на оба письма, но достаточно кратко, проигнорировав вопрос насчет «Курсива», а также сантименты. Она пожелала ему хорошо отдохнуть, а в связи с Чехословакией сказала, что вступила в клуб, где люди условились не говорить по-русски до тех самых пор, пока советские войска не выведут обратно. Исключение будет сделано только для студентов, но больше ни для одной живой души. Только в самом конце Берберова, как бы смягчившись, послала Фишеру «поцелуй»[875].

Рассказ о создании такого клуба, очевидно, показался ему забавным, и Фишер решил поддержать игру на собственный лад. Явно поддразнивая Берберову, он отвечал ей на русском, видимо, специально делая ошибки, чтобы получилось смешнее. «Дорогая Нина, – писал Фишер, – я только что заплатил первый членский взнос