Еще через три дня Варламов получил текст выступления Сталина с его личными пометками, что именно должно прозвучать обязательно. Варламова и Трояновского привезли в Кремль, где они стали руководить установкой бутафорской трибуны Мавзолея и части Кремлевской стены. А еще через неделю в Георгиевском зале произошло то, во что Леонид Васильевич и Марк Антонович не очень-то и верили. Он пришел!

— Времени у меня, товарищи киноделы, немного, поэтому давайте сразу начинать съемку. Куда мне становиться? Вот на эту фанерную шалабуду?

— Да, товарищ Сталин, — спокойно ответил Варламов. — Пусть вас не смущает, что это декорация. Представьте, что вы на настоящей трибуне Мавзолея.

— Стало быть, мне предстоит сыграть роль Сталина? — усмехнулся Сталин. — Никогда бы не подумал, что буду артистом!

— У американцев это называется камео, — сказал Варламов. — Когда кто-то играет роль самого себя.

— Почему камео?

— Да кто ж их знает, товарищ Сталин!

— Сейчас проверим микрофон. Скажите что-нибудь.

— Что-нибудь? — усмехнулся исполнитель роли самого себя. — Кто-нибудь где-нибудь делает что-нибудь, возможно, и сделает что-нибудь когда-нибудь для кого-нибудь.

Микрофоны работали слаженно, можно приступать к съемкам, и тут-то как раз Варламов закричал про пар.

— Это верно, — сказал Сталин. — Седьмого ноября уже стояли холода, и пар изо рта шел. Валил!

Охранники во главе с Власиком бросились открывать настежь огромные окна огромного зала. Внутрь ворвался ноябрьский холод. Сталин начал делать «хо, хо, хо», кое-какой парок изо рта его показался. Не сильный, как хотелось бы, но все же.

— Вы готовы, товарищ Сталин?

— Готов. Валяйте!

И застрекотал съемочный аппарат Трояновского. Играющий самого себя вождь невозмутимо и вообще, можно сказать, вполне профессионально стал читать речь, словно стоял перед Красной площадью и выстроившимися на парад войсками:

— Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, рабочие и работницы, колхозники и колхозницы, работники интеллигентного труда, братья и сестры в тылу нашего врага, временно попавшие под иго немецких разбойников, наши славные партизаны и партизанки, разрушающие тылы немецких захватчиков! От имени советского правительства и нашей большевистской партии приветствую вас и поздравляю с двадцать четвертой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции.

Он говорил, почти не заглядывая в лежащие перед ним листки, говорил хорошо, артистично, как настоящий актер, и, покуда Трояновский снимал, Варламов смотрел на Сталина с нескрываемым восхищением. Он полагал, что не привыкший играть на камеру Отец народов будет сбиваться, смущаться, еще, чего доброго, и вовсе откажется от дальнейшей съемки, но все шло на удивление гладко. Режиссер не верил своему счастью. И вдруг!..

— Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков? — На этой фразе аппарат взвизгнул, а Трояновский чертыхнулся. Сбой! Сорвалась пленка! Все пропало! Сейчас Сталин скажет: «Пошли вы к черту!» И что дальше? А дальше…

На днях пришла новость: за срыв плана по окончанию съемок в Ташкенте, за расхлябанность и низкий идеологический уровень отснятого материала полностью отстранен от дальнейшей работы в кинематографе… кто бы вы думали? Николай Экк! Создатель первой советской звуковой киноленты, первой цветной, а перед самой войной и первого безочкового стереоскопического цветного фильма! Если такого заслуженного-презаслуженного выперли, то что будет с ними, несчастными документалистами?! Расстреляют в первой подворотне по законам военного времени.

В зале повисла зловещая тишина, ее нарушали лишь звуки ремонтируемого аппарата. Сталин прервал свою речь, недовольно посмотрев на Трояновского.

— Морозы… — пробормотал Варламов. — Морозы какие стоят. А ведь еще не декабрь даже. Немцы мерзнут.

— Нашим тоже холодно, — мрачно ответил Сталин. — Вы, товарищи Макиавелли, делаете тут документальное кино. А ведь оно на самом деле не документальное. Да еще и аппаратура у вас ломается.

— Все готово, товарищ Сталин, — выпалил Трояновский.

— Я могу продолжать?

— К сожалению, товарищ Сталин…

— К сожалению, придется заново, — закончил фразу Варламов. — Как говорится, второй дубль. В кино бывает, что и третий, четвертый, пятый дубль приходится снимать.

— Что, с самого начала? Ведь я уже половину речи прочитал! — сердился Иосиф Виссарионович.

— Иначе нельзя, а то увидят склейку, монтаж, — стараясь говорить уверенно, убеждал Леонид Васильевич.

— Монтаж аттракционов? — недобро усмехнулся Сталин. — Монтажа аттракционов нам не надо. Махните, когда можно начинать.

Трояновский прицелился и махнул. И — о чудо! — актер, играющий самого себя, как ни в чем ни бывало снова заговорил:

— Товарищи красноармейцы и краснофлотцы…

И он стал читать все заново, читал без запинки, пару раз кивнул кому-то, будто увидел на Красной площади хорошего знакомого, оглядывался на якобы стоящего справа от него Буденного. Камера работала. Когда он приблизился к роковой фразе «Разве можно сомневаться…», Варламов почувствовал, как весь леденеет: только бы проскочило! И — проскочило! Сталин продолжал свою речь:

— Враг не так силен, как изображают его некоторые перепуганные интеллигентики. Не так страшен черт, как его малюют!

Только бы пленка не подвела еще раз! Храбрый человек Варламов, не раз снимавший на передовой, где буквально рядом свистели пули и рвались снаряды, сейчас переживал самые страшные минуты в своей жизни и мысленно молился Богу, чего раньше никогда не делал.

— Немецкие захватчики напрягают последние силы. Нет сомнения, что Германия не может выдержать долго такого напряжения, — говорил дальше Сталин. — Еще несколько месяцев, еще полгода, может быть, годик, — и гитлеровская Германия должна рухнуть под тяжестью своих преступлений.

Господи, пронеси! Пленочка, не будь сволочью! Аппаратик, пощади, Дуняша не выдержит, если меня расстреляют! Она так меня любит!

— Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!

Варламов заметил появившегося в зале Большакова. Иван Григорьевич очень смешно двигался вдоль стены, будто пытался стать плоским, слиться с ней. Пленочка, родная! Аппаратик, родненький! Не подведите!

— За полный разгром немецких захватчиков! Смерть немецким оккупантам! Да здравствует наша славная Родина, ее свобода, ее независимость! Под знаменем Ленина — вперед к победе!

Свершилось! Ура! Спасены! Варламов вытащил из кармана носовой платок и вытер со лба обильный пот. Речь Сталина закончилась, Трояновский, завершив съемку, первым захлопал в ладоши, Варламов и Большаков подхватили.

— Товарищ Сталин! Браво! — не сдержал восторга Леонид Васильевич.

— Перестаньте, — рассердился актер, только что блестяще сыгравший самого себя. — Я вам не Лепешинская.

— Спасибо, Иосиф Виссарионович! От всего сердца спасибо! — не унимался режиссер.

— Больше, надеюсь, не будет дублей?

Если при проявке пленки все окажется нормально, — чуть не сказал Варламов, но сдержался:

— Больше не будет. Хотя снимать вас — истинное