Кучеру приходилось ехать довольно медленно из-за толп, собравшихся на каждом углу и перекрестке. Крики ряженых, прыжки уличных клоунов, хлопки игрушечных пистолетов и резкие взрывы разноцветных шаров, которые веселые гуляки раскачивали в разные стороны и запускали в воздух, часто пугали впряженных в мой экипаж лошадей, заставляли их подпрыгивать и опасно бить копытами, тем самым привлекая к моей повозке еще большее внимание. Когда наконец мы подъехали к двери капеллы, я удивился множеству собравшихся возле нее зевак. Там стояла целая толпа фланеров, попрошаек, детей и обывателей со всего города, которые с огромным интересом и нетерпением поджидали моего приезда.

В соответствии с моими указаниями от самого края тротуара до подножия алтаря вела темно-красная ковровая дорожка, под шелковым навесом выстроилась крохотная аллея из пальм и тропических цветов. Все взгляды с любопытством впились в меня, когда я вышел из экипажа и вошел в капеллу бок о бок с герцогом, и мой путь сопровождался восторженным шепотом о моем богатстве и щедрости. Какая-то старуха совершенно отвратительного вида, но с огромными темными сверкающими глазами – последними угасающими следами былой красоты – усмехалась и бормотала, вытягивая тощую шею, чтобы получше меня рассмотреть:

– Ай-ай! Пресвятые угодники знают, что ему нужно быть богатым и щедрым, бедняге нужно кормить ее ротик. Маленький, алый, жестокий ротик, всегда открытый, который поглощает деньги, как спагетти, и смеется над страданиями бедняков! Ай-ай, как нехорошо! Ему надо быть богатым, чтобы ее ублажить!

Герцог Марина уловил эти слова и быстро посмотрел на меня, но я сделал вид, что ничего не слышал. Внутри капеллы собралось огромное множество народа, но приглашенные мною гости числом не более двадцати-тридцати расселись на отведенных им местах у алтаря, который отделялся от зевак шелковым шнуром, перегораживавшим проход. Я поздоровался почти со всеми приглашенными, получив в ответ их поздравления, потом твердой походкой приблизился к алтарю и стал ждать.

Окружавшая меня великолепная стенная роспись, казалось, жила своей таинственной жизнью: строгие лики святых и великомучеников обратились ко мне, будто вопрошая: «Следует ли тебе это совершить? Нет ли в тебе прощения?»

Мой твердый и суровый ответ гласил: «Нет, даже если потом мне суждено вечно корчиться в неугасимом пламени! Но теперь, пока я живу, я буду отмщен!»

Истекающий кровью Христос с укором смотрел на меня с креста своими полными терпения и вечной муки глазами, которые, казалось, говорили: «О, заблудший муж, терзающий себя преходящими страстями, разве твой конец не близится? И какое утешение найдешь себе в последний час?»

Я про себя ответил: «Никакого! Не суждено мне ни капли утешения, никакой радости, кроме свершившегося мщения! И оно пребудет со мной, пусть разверзнутся небеса и земная твердь под ногами! Ибо измена женщины хоть раз получит наказание, хоть раз свершится столь редкое и необычное правосудие!» И душа моя вновь погрузилась в мрачное задумчивое безмолвие.

Лучи солнца торжественно падали сквозь витражные окна: синие, золотистые, алые и лиловые отблески ослепительного сияния сверкали яркими мерцающими узорами на белоснежном мраморе алтаря, а в напоенном ароматом ладана воздухе медленно, мягко и величественно, словно поступь ангела, звучала музыка. Невидимый органист играл возвышенный пассаж из мессы Палестрины[6], и округлые ноты мягко изливались одна на другую, словно стекающий на цветы фонтан.

Мне вспомнилась моя первая женитьба, когда я стоял на этом самом месте, полный надежд, опьяненный любовью и счастьем, когда рядом был Гвидо Феррари, впервые испивший ядовитую чашу искушения красотой моей жены, когда я – жалкий глупец! – думал, что скорее Бог солжет, чем кто-то из любимых мною обманет меня. Я достал из кармана обручальное кольцо и посмотрел на него: оно ярко сверкало и казалось новым. Но оно было старым – тем самым, которое я днем ранее снял с пальца своей жены. Искусный ювелир лишь заново его отполировал, на нем не было ни малейшего следа носки, словно его только что купили.

Огромный колокол пробил одиннадцать, и, когда с колокольни донесся последний удар, двери капеллы открылись еще шире. Затем послышался тихий шелест одежды, я оглянулся и увидел свою жену. Она приближалась, слегка опершись на руку старого шевалье Манчини, который, не изменяя свой всегдашней учтивости, с готовностью принял на себя обязанности посаженого отца невесты.

Меня не удивил шепот всеобщего восхищения, пробежавший среди собравшихся, когда самый дивный шедевр дьявольского творения медленно и грациозно шагал по проходу. На ней было облегающее платье из белого бархата самого простого покроя, с головы до пят ниспадала бесценная, тонкая, как паутина, накидка, подаренные мною драгоценности искрились и отбрасывали солнечные зайчики с ее волос, груди и обнаженных рук.

Поскольку она считала себя вдовой, подружек у нее не было. Шлейф поддерживал красивый мальчик, одетый в лилово-золотистый костюм пажа шестнадцатого века. Это был младший сын герцога Марины. Перед невестой шли две маленькие девочки пяти и шести лет, разбрасывая белые розы и лилии, а затем изящно отступая назад, словно при шествии королевы. Они походили на двух фей, ускользнувших из полночного сна, в своих просторных платьицах из золотистого плюша и венках из луговых нарциссов на пышных курчавых волосах. Нина с ними все тщательно отрепетировала, и, дойдя до алтаря, они тихонько встали по обе стороны от нее, а хорошенький паж занял место у нее за спиной, по-прежнему держа край шлейфа с очаровательным детским самодовольством.

Вся процессия представляла собой живописное зрелище, как того и хотела Нина: она обожала театральные эффекты. Дойдя до алтаря, она томно мне улыбнулась, опустилась на колени рядом со мной и стала молиться. Музыка зазвучала с удвоенной торжественностью, появились священники и алтарники, началось венчание. Положив кольцо на Библию, я украдкой взглянул на невесту: та кротко наклонила голову и казалась поглощенной молитвами. Священник совершил обряд окропления святой водой, я взял кольцо и во второй раз надел его на нежную белую ручку жены: согласно католической традиции, сначала на большой палец, затем на указательный, потом на средний и, наконец, на безымянный, где и оставил его, после чего пробормотал: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь!» Я не был уверен, узнала ли она кольцо, которое так долго носила! Но, скорее всего, не узнала: ее спокойствия не нарушила ни малейшая дрожь, она демонстрировала самообладание довольной собой, красивой, тщеславной и совершенно бессердечной женщины.

Обряд собственно венчания вскоре завершился. Затем последовала торжественная месса, во время которой мы, новобрачные, согласно церковному ритуалу, должны были причаститься. Я вздрогнул, когда совершавший таинство священник дал мне вкусить тела Христова. Что мне делать с внутренней чистотой и миром, которые это поминовение Христа должно вселять в наши души? Мне показалось, что Христос снова посмотрел на меня полными боли глазами и изрек: «Сим ставишь на себя клеймо проклятия!» А вот она, истинная убийца, изощреннейшая лгунья, приняла причастие с лицом невинного ангела. Сам священник, похоже, был тронут взглядом этих поднятых вверх честных, широко распахнутых глаз, видом благоговейно приоткрытых нежных губ, полным и нерушимым спокойствием на ее белом челе, сиявшем, словно ореол над головой святого!