баре коньяк пьет, откуда у людей столько денег?» Когда папа это пересказывал Яше, они оба хохотали, потому что Нагибин был богаче Акима раз в десять или в пятьдесят.

Наутро после папиного дня рождения я подсчитал пустые бутылки водки. Их было сорок! Я с гордостью говорил себе, что на папином дне рождения было выпито два ведра водки. Не преминул рассказать об этом в школе и получил массу уважительных вздохов. Через семь лет, когда мне исполнилось двадцать, я был уже на третьем курсе, у меня был примерно такой же сабантуй. Ну, конечно, не шестьдесят человек, не два ведра водки, но человек двадцать пять было. Все сидели, но пришлось в этом нашем «кабинете-гостиной» ставить еще один столик. Маленький, из моей комнаты. Он, кстати говоря, был изначально тоже журнальным, но у меня играл роль письменного. Жутко весело и шумно было, а мама с папой, представьте себе, ушли куда-то на весь вечер, кажется в тот же самый ЦДЛ, и вернулись очень поздно, когда уже почти все гости разошлись. Спасибо им за это.

Правда, потом мне здорово влетело за то, что прокурили весь дом, за какие-то огрызки и ошметки, которые мама потом целую неделю доставала из разных укромных уголков, с книжных полок, с подоконников и из вазочек. Но все равно было здорово.

В другой раз в отсутствие родителей у меня пировал английский театр, о котором я уже рассказывал. Хотя нет, дома была няня Поля с маленькой Ксюшей – и это был легкий сдерживающий фактор.

31. Фантазии

Мне трудно соединить в себе – то есть в своем представлении себя – быт, разум и любовь. Вот есть просто бытовая или, если угодно, социальная жизнь: еда-питье, режим дня, школа-институт. Но вместе с тем я ведь еще был умный мальчик и читал книжки. Не просто читал, но очень много о них думал. Более всего я думал о философии. И не просто думал, а делился своими мыслями с друзьями. Прежде всего с Андреем Яковлевым. У меня было такое странное и, наверное, ужасное свойство: узнав что-то новое, я тут же стремился этим поделиться. Даже не просто поделиться, а обучить тому же. Я помню, как мои друзья и одна хорошая девушка с трудом отбились от моего желания учить их латыни. Это желание возникло у меня буквально после третьего посещения моей учительницы Валентины Николаевны. Получив самые первые, самые элементарные, самые начальные знания, я страстно и неодолимо бросался рассказывать моим друзьям, как ставится латинское ударение, как читаются латинские слова и как склоняются существительные первого склонения, потому что до второго мы еще не дошли. Но слава богу, у моих друзей и подруг хватило сил и такта, чтобы не обидно, но твердо отказаться учить латынь. А вот с философией вышло по-другому.

Но об этом чуточку позже.

Итак, просто жизнь, философия и, наконец, любовь.

Но не просто любовь, а Любовь, то есть вдохновенное желание быть рядом с девочкой, держать ее за руку и шептать ей какие-то слова, плюс секс – короче, все переживания, которые с неизбежностью нахлынули на четырнадцатилетнего подростка, все его (то есть мои) ощущения, мечты, фантазии.

Как это все соединить в одном человеке, я совсем не знаю, не умею, не понимаю.

Смешно же располагать их в какой-то ежедневной временной последовательности. Встал, оделся, позавтракал, пошел в школу, почитал книжки и порешал задачи, потом подержался за руку с девочкой, в которую влюблен, почитал ей стихи, потом порассуждал о философии Платона с Андрюшей Яковлевым, а ночью в кровати низринулся в пропасть подростковой похоти.

Как-то не так все это на самом деле было. Но, с другой стороны, думать, что это все было одновременно, тоже как-то странно. Мозгов и сердца не хватит, чтобы делать зарядку, учить уроки и внеурочную латынь, выстраивать отношения с учителями и друзьями, мечтать о любимой девочке, припоминая при этом учение Платона о припоминании (анамнезис, диалог «Менон»!) и совать левую руку в карман, поправляя там сами понимаете что, – и все в одно время. Тоже какой-то идиотизм получается. Поэтому пусть эта загадка совмещения аспектов останется для меня загадкой. Если я вдруг что-то про это интересное придумаю, непременно сообщу.

Итак, секс и философия. Странным образом это настало почти одновременно. Секс немножечко раньше. То есть на самом деле гораздо раньше, если считать первые услышанные мною неприличные слова за начало сексуального опыта. Толька Базаров сказал: «*****************!», потом появился «мудак». А с помощью девочки-блондиночки с нашего двора мы навсегда поняли, чем мальчики отличаются от девочек. Потом я с удивлением узнал, что были люди, мои знакомые в том числе, которые до четырнадцати лет этого не знали. Какие-то просто исключительные особенности воспитания! Ни детского сада, ни прогулочной группы, ни пионерского лагеря. Ни плохих мальчиков, ни еще более плохих девочек в окружении. Но факт остается фактом.

Поэтому, конечно, хорошо, что я все это узнал лет примерно в шесть.

Вот тут наступает момент, которого я слегка стыжусь, хотя мою бесстыжесть можно сравнить только с моей же беспардонностью. Впрочем, на самом-то деле стыдиться тут абсолютно нечего, поскольку речь идет всего лишь о слове. Но слово такое дурацкое, что у меня до сих пор начинают гореть уши, когда я его произношу. Как известно, мужской половой орган, ну, и женский тоже, может быть назван любым из кучи неприличных слов, любым словом, обозначающим продолговатый предмет, известным анатомическим термином, а также детскими словами, а именно – пипка, писька или пиписька. Казалось бы, чего проще. Но моя мама почему-то называла этот орган словом «пепочка». Не «пи», а именно «пе». Слово чрезвычайно странное. У Салтыкова-Щедрина где-то написано, что какая-то Марья Иванна называла своего мужа Пепка или Пепон, хотя на самом деле его звали Петя, Петр. Совсем недавно с помощью могучего поисковика «Ruscorpora» я обнаружил загадочную фразу у Макаренко, где мама говорит сыну-лентяю: «А делать кто будет? Пепка?» Что за Пепка? Наверное, Петька. Ну, как Васька, Ванька, Колька, кто за тебя это будет делать. Еще у моей бабушки Ани было такое присловье: «Я мастер Пепка, дело знаю крепко». Может, тоже имелся в виде кто-то вроде Петьки. Типа «я мастер Васька, делаю как в сказке». Но когда бабушка говорила эти слова, адресуя их мне, если я брался помочь ей, – например, вбить какой-нибудь гвоздь на кухне, я вообще любил мастерить, работать руками, – и вот когда бабушка говорила мне про мастера Пепку, у меня краснели уши, потому что