в Дом литераторов с его великолепным рестораном, кинозалом, гостиными, буфетами, барами и прочими клубными усладами было совершенно невозможно. Однако туда ходили непростые смертные, то есть люди, которым кто-то из писательского начальства был чем-то обязан. Может быть, даже портные. Еще, конечно, издательские работники – тоже не простые, а «ответственные». Но билет на старый Новый год не требовал предъявления красной книжечки Союза писателей. Потому-то какие-то люди и стояли у входа, спрашивая лишний билет, и кому-то этот лишний билет доставался. Я был на старом Новом годе в ЦДЛ всего один раз, уже сильно после папиной смерти. Мы туда пошли с мамой и женой. У меня почему-то было ощущение новогоднего праздника в пионерлагере.

Я, к слову сказать, и в пионерском лагере-то был только один раз в жизни. Это был зимний лагерь, то есть вообще не пойми что. Ни линеек, ни подъема флагов, ни конкурсов строевой песни. Просто какой-то детский пансионат. Хотя у нас там были вожатые – студенты Гнесинского института. Они пели нам песни. По-настоящему профессионально, но совсем не задушевно. На Новый год всех усадили в столовой, на столах стоял в большом количестве лимонад и какие-то более или менее вкусные вещи. Часов в десять малышню отправили спать, а нам, старшим, разрешили остаться до полуночи. Было ощущение какого-то насильственного веселья, веселья по необходимости, которое так хорошо описал Гончаров в своем «Фрегате «Паллада»», где матросы плясали с угрюмо сосредоточенным выражением лица, потому что был приказ плясать и веселиться.

Очень весело было, когда праздновали папин юбилей, пятидесятилетие. Это было 1 декабря 1963 года. Мне было без двух недель тринадцать. Праздновали, конечно, у нас дома, в квартире на Каретном. Потом я думал, а почему, собственно говоря, не в ресторане, в том же ЦДЛ, или ЦДРИ, или ВТО? Наверное, денег не хватило бы – или просто такой манеры не было?

У папы есть грустный рассказ «Далекая Шура». О человеке, который к пятидесяти годам стал чужим в собственной семье, а единственный его друг внезапно умер. Папа за него получил премию «Литгазеты» как «за лучший юмористический рассказ года», хотя рассказ прямо-таки слезный. Вот она, сила бренда – если это «рассказ Виктора Драгунского», значит – юмор! Герой этого рассказа, человек обеспеченный и влиятельный, приглашает гостей на свой юбилей тоже к себе домой, в квартиру, а не в ресторан.

Но в Каретном Ряду в декабре 1963 года было очень весело. Народу было столько, что рассадить всех не было никакой возможности, и был устроен, как сказала моя мама, вечер «а-ля фуршет». Я первый раз в жизни услышал это столь популярное нынче слово. Гостей было чуть ли не шестьдесят человек. Все родственники, все друзья детства, писатели, артисты, художники – папины иллюстраторы и даже некоторые соседи. Художник Игорь Кононов подарил папе замечательную статуэтку – вырезанную из ветки фигурку черного и красногубого человека с луком и стрелами в руках и в каком-то пышном головном уборе. Эта маленькая скульптурка называлась «Борец за свободу Африки». Тогда это была главная мировая тема. Шутка заключалась в том, что между ног у человека торчала довольно длинная веточка – ну как длинная, сантиметров пять. И вот, шаловливо улыбаясь, Кононов вытащил из кармана пиджака острый красный наконечник – такие наконечники-верхушки были у детских пирамидок, была такая вроде развивающая игра, где на стоячую палочку надо было надевать разные кружочки и увенчивать это все эдакой острой красной блестящей пипкой. И вот эту-то пипку Кононов нацепил на веточку, торчавшую между ног борца за свободу. И еще повесил на нее две большие коричневые бусины. Сами видите, что получилось.

Еще папе подарили чучело крокодила. Маленького, но чертовски острозубого. Какой-то художник решил в шутку сунуть свой нос в пасть этому крокодильчику, но рука у него дрогнула, и крокодильи зубки сильно впились в его толстый курносый нос. Две струйки крови потекли по обе стороны носа прямо к щекам. Все кончилось хорошо, но было на минутку страшно.

А один из наших друзей, Юра Смирнов его звали, он был муж маминой подруги Кати, актрисы кукольного театра, вошел в комнату и громко крикнул: «Витя, с юбилеем!» – и через всю комнату кинул моему папе бутылку. То ли Юра ее очень прицельно кинул, то ли папа мгновенно вспомнил свое цирковое прошлое, но бутылку он тут же поймал и поставил на стол. А потом через пару дней сказал мне: «Нет, ты, сынище, пойми, конечно, меня правильно. Я никого не осуждаю. Мало ли какие бывают обстоятельства. Но все-таки мне кажется, что приходить на пятидесятилетний юбилей своего друга и приносить в подарок зеленую бутылку водки за 2,87 – это как-то неправильно, не то». Зеленую – то есть из тусклого зеленоватого стекла. Наверное, он был прав. И прав потому еще, что сказал это мне. Дело не в том, чтобы осудить бедного Юру Смирнова или посмеяться над ним. Дело в другом. Когда ты чувствуешь обиду и недовольство, пускай пустую обиду и несправедливое недовольство, об этом лучше сказать вслух. Не таить это в себе, не томить свою душу невысказанной злостью, обидой и раздражением.

Юра Смирнов был странным человеком. Он был переводчиком с английского и таджикского. Друзья говорили, что Смирнов, в отличие от большинства халтурщиков, а также талантливых людей, работавших на «среднеазиатском направлении», был настоящим востоковедом, знал фарси. Недруги смеялись и говорили, что таджикских писателей он переводит с подстрочника или вообще сам всё сочиняет, пообщавшись с ними в ресторане ЦДЛ и получив основную идею и нечто вроде аванса. Не знаю, так ли было на самом деле. По-настоящему же Юра увлекался рыбной ловлей. Его жена Катя возмущалась, что он, бывает, месяцами не работает, денег нет, зато прилежно отвечает на письма читателей в журнале «Рыболов-спортсмен» – он там консультант на общественных началах, то есть бесплатно. Мама рассказывала, что в 1952-м, опасаясь ареста, Юра несколько ночей провел у нас на Покровке; спал, сидя за столом.

Он целыми днями торчал в Доме литераторов; во всяком случае, когда бы я там ни оказывался – Юра Смирнов был тут как тут. Он был высокий, рыжеватый в седину или седой в рыжину, всегда в белой рубашке и в очень старом, но очень дорогом костюме. О, эта магия дорогого костюма, который можно доносить почти что до лохмотьев на рукавах, но каким-то загадочным образом он все равно остается шикарным.

Юрий Нагибин точно так же удивлялся папиному другу поэту Якову Акиму. «Какой Яшка богатый! – говорил он. – Как ни придешь в ЦДЛ, он в