могучего, как Илья Муромец. Невестины проводы до революции устраивали такие, что вся деревня еще неделю пьяная валялась.

На новом месте ее встречали восхищенными вздохами – вот, мол, какую деваху Иван-кузнец оторвал, не зря сапоги стаптывал. Молодые отстроили новую избу, впустили в нее кота, как положено, Серафима налила молочка домовенку, и зажили соседям на зависть. Все складывалось в доме Ивана и Симы, кроме одного – не давал Бог детишек. Кузнечиха уже все испробовала: и лекарей, и заговоры, но все без толку. Лукич молчал, но хмурился, когда жена виновато стелила себе отдельную постель – мол, нельзя сегодня.

Важным караваном шествовали годы. Кубышка, надежно упрятанная в подполе, наполнялась заветными рубликами, на печи теснились караваи, расстегаи и куличи, а по натертым половицам так и не затопали маленькие ножки.

– Сима, доча, – уговаривала свекровь, – сходи в монастырь, помолися. Боженька добрый, даст Ванечке дитятю.

И Серафима шла не один раз, босиком, стояла на коленях по полдня, не разгибая спины. Жила месяцами с монахинями на пустом хлебе и воде. Не помогло. В селе начали на нее жалостливо коситься, а вдовая Марфа ни с того ни с сего зачастила в кузню, каждый раз наряжаясь не по‐рядовому.

Когда до рокового, последнего отчаяния оставалось совсем чуть‐чуть, по лесам пошли слухи, что в глуши появилась новая поселянка: то ли травница, то ли Баба-яга. Никто точно не знал, откуда она прибыла в их края. Хромой юродивый окрестил ее половецкой шаманкой, а набожная свекровка называла не иначе как полесской ведьмой. Серафима не очень полагалась на ведовство, но отчего бы не попробовать?

Она решила не советоваться с Иваном. Зачем бередить ссадину? Вдруг из затеи ничего путного не выйдет? Пригожим летним утром деревенские бабы отправились в лес по грибы, и Серафима увязалась с ними. Но заглядывать под кусты и лазить по оврагам не стала: взяла свой узелок, махнула подружкам, чтобы не искали, и потопала по тропинке в самую чащу, куда забредали только кикиморы, и те нечасто. В узелке кроме пирогов, вяленой рыбки и крынки со сметаной лежало самое дорогое – матушкино колечко. И деньги, само собой.

Дорога оказалась недлинной и нестрашной, ни волков не встретила, ни трясин. Через час с лишним увидела обыкновенную покосившуюся избушку, обмазанную глиной, из стен торчали сучья и трава – видать, наспех чинили. На зов вышла крепкая старуха в обвязанном крест-накрест шерстяном платке. Один глаз у нее уродился синим, а второй – коричневым в крапинку. Это не сразу замечалось, просто как будто что‐то потустороннее в лице, взгляд нечеловечий. Огромные красные руки не знали покоя: пока Сима делилась бедой, та что‐то терла, мешала, заворачивала – в общем, ни минуты не теряла. Увидев, что гостья от ее рук глаз не отводит, пояснила:

– Ты, касатушка, прости уж: сейчас лето, ежели не наберу потребного, то зимой куковать придется. У меня ни минутки для безделья нет.

– Да, да, – закивала посетительница, – а мне‐то помочь сумеете?

Хозяйка прищурила коричневый глаз:

– Ты неверно спросила. Помочь не смогу, а показать дорожку сумею.

– Ну? – Сердце взволнованно застучало. – Бабушка, я вам гостинцев принесла и плату, какую назовете…

– Не в этом дело. Лекари верно говорят: бабское нутро – сплошные загадки. Я кашель могу остановить, печень почистить, кости вправить. А то, о чем просишь, касатушка, решается не здесь, а там. – Черный от травяных соков палец выстрелил вверх, как будто неведомая сила обитала под этой конкретной камышовой крышей. – Пойдем со мной.

Она провела Серафиму за печку, взглядом приказала молчать. На сложенном вчетверо одеяле спал белобрысый мальчонка лет двух-трех, вздрагивая во сне и подрыгивая худенькой ножкой.

– У них весь хутор сгорел, – вполголоса пояснила травница, – его мать в окошко выкинуть сумела. Как он уцелел, неведомо – видать, была на то Господня воля. Или смышлен не по годам: отполз в сторону от огнища. Родни не осталось. Я вот выхаживаю у себя, потом куда девать, не знаю. Я стара уже дитя нянчить, да и учиться ему надо.

Серафима смотрела на нее с испугом, понимая, к чему старуха клонит. У них с Иваном уже случались разговоры о приемных детях, и она поняла, что эта дорожка для их семейства поросла сорной травой.

– Мужики с того хутора как раз караванщиков поджидали, тех, которые в степи Тургайские ходят. Они и нашли его на пожарище, на верблюде ко мне в лачугу привезли. Ты когда‐нибудь живого верблюда видела?

Сима покивала, да, мол, видела. Ее как‐то верблюжья тема в тот миг не волновала.

– Возьми его, расти, как под сердцем ношеного, люби, а там… – Ведунья запнулась и снова посмотрела наверх.

– Да мне бы, бабушка, по своему делу, – начала Серафима и задумалась. Раз старуха говорит, что ей помощи ждать неоткуда, значит, так и есть. Хватит себя обманывать. Старость уже не за порогом. А Иван крепкий мужик, с достатком. Легко найдет себе молодку, которая с полдюжины нарожает. А так будет и у Симы своя радость, все не одной в старости углы отирать. – А знаешь, бабушка… пожалуй, ты нашла мальцу мамку. – Сказала и поперхнулась, как кипятку хлебнула невзначай, сама испугалась своих слов, потому и выпалила их побыстрее, чтоб не передумать.

– А я так и поняла, как только ты в дверь постучала, – спокойно промолвила старуха. Видимо, и вправду заранее знала. – Его Микиткой вроде кличут. Только ты знай, он не разговаривает и судорогами страдает, после несчастья это с ним… Непросто ему далось выживание‐то. Да ничего, даст Бог, все наладится.

Сима слушала и все больше жалела о принятом без согласования с мужем решении: и болен, и немтырь, и пережил трагедию. Как она справится с таким мальцом? Ей бы здоровенького, послушного, улыбчивого. И желательного своего собственного.

– Ты не бойся, что он не твоей крови. Люди родными становятся не по крови, а по душе. Сколько в него вложишь, столько тебе и вернется.

Ну, делать нечего. Серафима глубоко вздохнула и отчеканила:

– Нет… никакой это не Микитка… Это мой Валька, Валентин, сынок мой родной. И не болен он вовсе, просто напужался без мамки.

В этот момент то ли Микитка, то ли Валька открыл глазенки и спросонья потянулся к Симе.

Домой она вернулась в сумерках: малыш оказался тяжеловатым, еле‐еле донесла, но с рук ни разу не спустила, прижимала к сердцу и шептала какие‐то небылицы, чтобы не захныкал. Вот теперь встреча с волками по‐настоящему пугала.

Иван встретил приемыша лучше, чем она ожидала. Первые два месяца тяжеловато пришлось, а потом и Валька, и