доблестных рядах научили Евгения скрывать, что нутро уже наполовину затоплено ненастьем, что в голове только горячий Темка, ожидающий отца в полутемном коридоре. Он курил с новым приятелем и вспоминал свой памятный визит в Ростов осенью 1918‐го.

– А что, домик купчихи Масалитиной так и стоит? Мне он больше всех понравился. Есть в нем какая‐то восточная изюминка.

– Восточная? – ростовчанин удивлялся. – Хотя я на Востоке толком не был, не знаю, как у вас.

В это время пригласили донскую делегацию, а дальневосточную попросили еще подождать.

– Ну бывай, – ростовчанин сверкнул улыбкой, – приезжай к нам после победы. Буду ждать.

Жока дежурно кивнул, но больше не новому знакомому, а собственным воспоминаниям. Перед глазами вставал последний город, где он видел свою княжну, ту, которой смело говорил про любовь на всю жизнь, вставала набережная и громада вероломного парохода. Он смотрел кино из прошлого. Старые ленты, как обычно, вызывали только теплые чувства.

Тогда Шаховские разместились в номерах чистенькой гостиницы, а его поселили в пристройке для слуг, в маленькой желтой комнате с узенькой койкой и крашеным столом. Он и сейчас мог по памяти нарисовать завитушки на кроватной спинке. На следующий день, как по волшебству, в желтой каморке появился новый дорожный мешок, постепенно заполнявшийся вещами Полины – самым необходимым, что легко утаить от пристального взора maman. На третий день, пока Глеб Веньяминыч стоял в бесконечных очередях, добывая отметки в паспортах и билеты на пароход, Евгений с Полиной отпросились познакомиться с городом, а на самом деле просто нашли повод побыть вдвоем. Всего в трех кварталах от гостиницы Таганрогский тракт пересекал Большую Садовую – главную улицу города. На перекрестке возвышался дом Пустовойтова, похожий на вытянутую конфедератку для модников, с простроченными окнами и нахально вздернутым гребешком мансарды.

– Я люблю тебя, – не переставая твердил Евгений, – я счастлив, я сделаю все-все-все, чтобы ты тоже стала счастливой.

– Да я и так уже счастливая, только некрасивая. – Она покраснела и спрятала глаза. Из-под шляпки торчали не доросшие до приличной длины прядки светлых волос. Трогательный Гаврош, или последний писк заокеанской моды. На его вкус очень красиво, просто восхитительно.

– Я не могу судить, красивая или нет. – Он бережно взял ее за подбородок и приподнял лицо навстречу своему, жадно облизал хищными светлыми глазами. – Просто для меня ты единственная. Других нет.

Полина не отвела взгляда, наоборот, потянулась в нему телом, даже привстала на цыпочки. Расстояние между приоткрытыми губами становилось все меньше. На глупую картинку – обросшего азиата и барышню в криво сидящей шляпке на остриженной голове – снисходительно смотрел праздничный тортик городской думы, подбадривая немигающими окнами. Губы опасно сблизились, расстояние уже не могло бороться с магнетическим притяжением. И наконец случился электрический разряд. Всего на миг. Полина вздрогнула, ток пробежал вдоль позвоночника. Евгений застыл, а потом потянулся снова, на этот раз требовательно, прилип к испуганному рту, попробовал дотронуться языком, потом еще раз, смелее, и, уже понимая, что придется побороть нешуточное возбуждение, почувствовал слабое движение ответного поцелуя.

– Единственная, – выдохнул он вслух.

– Что с тобой, Смирнов? Говорю же, до нас сегодня очередь не дойдет. – Дальневосточник протягивал руку, прощаясь. – Пойдем по домам. Завтра наговоримся, а то ты седня какой‐то не такой.

– Пока, Валера. Спасибо тебе. До завтра. – Он пошел к себе, перенастраивая внутреннее зрение с прекрасного, волшебного, самого-самого важного в своей жизни поцелуя на грязное обвинение против сына и то омерзительное, из‐за чего это обвинение состоялось.

– Ну и натворил ты делов. – Евгений смотрел на Артема и хмуро качал головой.

– На меня нашло что‐то. Вижу: под ним лежит Эдит. Вот как есть говорю. Эдит перед глазами видел. Ну и не выдержал.

– Два ранения, контузия… Не удивляюсь, сынок. – Отец тяжело вздохнул. – Давай узнаем, кто такая эта Стефани и почему она говорит по‐русски, пороемся в документах. Может, это нам как‐то поможет со Шпицыным.

Он позвонил дежурному и попросил дело и личные вещи военнопленной Бьянконе, долго уговаривал, ссылался на полковника. Через час коробка оказалась у него на столе, подвинув только что заваренный в баночке чай. Паспорт, военная книжка, часы, мягкий, совсем не военный ремень, цепочка со старинными мужскими часами, штихельная резьба… Евгений взял вещицу в руки, охнул и присел на стул. Щелкнул крышкой…

– Зови сюда, – прохрипел он, умоляюще глядя на сына.

– Кого? Зачем?

– Зови эту Стефани.

Когда ее снова потащили из камеры, уже не оставалось сомнений, что теперь точно на расстрел. Как раз ночь, самое время. Но ее снова втолкнули в кабинет к вежливым и симпатичным азиатам: один постарше, второй помоложе.

– Что это? – Перед глазами качались на цепочке часы ее матери.

– Это часы. Мамины.

– Как звать маму? – Тот, что постарше, с серыми прохладными глазами, возбужденно хватался за ворот, говорил сипло, едва не задыхаясь. Молодой симпатяга, судя по всему, не понимал причины волнения, но сочувствовал.

– Полина Глебовна.

– Шаховская? – Теперь оба смотрели на нее, как будто разверзлись врата ада и она вышла оттуда с пылающими рогами. – А знаешь, кто я? Я Жока.

– Нет! – Теперь пришла ее очередь хвататься за изорванный ворот.

– Да! – Евгений распахнул футляр, сунул ей под нос монохромную миниатюру работы Дарьи Львовны. Княгиня не справилась с плоским азиатским носом, поэтому бросила его на полдороге, так что кончик висел отдельно от переносицы. Глаза вполне удались, но смотрели гневно. Чуть подсвеченный сзади затылок не влез в кружок, зато шея оказалась длиннее, чем на самом деле.

– Я не могу поверить, – прошептала ошарашенная Стефани, позабыв и про неминуемую смерть, и про насилие.

– Хорошо. Смотри. – Евгений подошел к столу и открыл верхний ящик. В его руке появились похожие часы, того же времени, как будто долго пролежали в одной коробке. Снова распахнулся футляр, и завороженным зрителям улыбнулась Полина-девочка, нежная барышня из старой, погибшей России. – Теперь веришь? – Серые глаза смотрели не мигая и не требуя ответа.

– Да, – прошептала Стефани, – она, как и обещала, носила ваш портрет до самой смерти. И… я вас, получается, нашла.

Глава 19

Серафима Григорьевна уродилась редкой красавицей: брови соболиные, косы тяжеленные, с ярко-синими глазами и сочными губами, как будто только что наелась вишни и еще не успела отереть ее сок. Не белесая голубоглазая скромница, сродни полевой ромашке, а настоящий алый мак. И семья справная, с достатком, приданого не придется стыдиться. В сибирском селе, что притулилось за холмом над Монастыркой, к ней не сватался только ленивый. Но родители отдали за приезжего, из костромских лесов кузнеца Ивана Лукича – бородатого и