Артем смотрел на них, снисходительно улыбаясь: эх, если бы они знали, что такое война на самом деле.

Повзрослевшая, притихшая Дашка не поднимала на брата глаз, по ночам он слышал сдавленные рыдания. Первая смерть на ее веку. Чтобы вот так: близкий человек, который совсем недавно пил чай на домашней кухне, взял и погиб, насовсем, без предупреждения, без красивых киношных взглядов и слов. Наверное, сестренке труднее всех смириться с пустым местом за столом, в комнате, в жизни.

– Я бы хотела когда‐нибудь попасть на ее могилу, – попросила Даша в самый первый день.

– Обязательно поедем. – Он сжал худые плечики и уткнулся носом в темную макушку, чтобы мелкая не заметила слез, чтобы совладать с предательским голосом.

Дашка хотела вырваться, но Артем не отпускал. Пока глаза не встали на место, негоже ей видеть братово лицо. Она поняла и послушно замерла в его объятиях. За спиной предупредительно покашляла Айсулу, только тогда он смог расцепить руки:

– Вот победим фрицев и поедем. Я тебе обещаю. – Артем не поднял на сестру взгляда, но она поверила и крепко сжала его руку.

Вновь сформированное в апреле 1943‐го управление Смерш еще не до конца выстроило сложную иерархию взаимоподчинения, поэтому проверок оказалось втрое-вчетверо больше, чем требовалось. Новые задания – новые горизонты, едва различимые за горами бумажной шелухи. День ото дня рутина докладных и в каждой – упоминание об Эдит, царапающее нутро ржавым гвоздем.

То ли на четвертый, то ли на четырнадцатый день он стал приходить на Лубянку как на службу, даже интерес проснулся строить догадки, кого и как могли завербовать нацисты в Белостоке и чем это чревато. Обедал он с отцом здесь же, в столовой, иногда так называемый обед случался ближе к полуночи. Жутко хотелось расспросить, как там на китайском фронте, но молчал – во взрослой жизни нет места мальчишескому любопытству. Евгений тоже не спрашивал, о чем сын беседовал со смершевцами. Только подолгу внимательно смотрел, забывая жевать, а потом вздыхал и опрокидывал в себя компот таким жестом, которым русский мужик заливает внутрь только водку. В другие дни Артем шел на переподготовку, ехал на полигон или зубрил инструкции. От переизбытка информации ныли виски. Как будто он и вправду насильно впихивал в череп сведения, чертежи и карты.

Однажды отец не пришел к назначенному часу в столовую. За окном давно стемнело, но коридоры не пустели. Артем побрел на поиски, не хотелось уходить не повидавшись – может, еще неделю не увидятся, а может, и годы. Слово «никогда» мать отучила произносить даже про себя. От дежурного по этажу он позвонил по внутреннему номеру, но никто не ответил; тогда, по пути несколько раз предъявив пропуск, дошел до отцовского кабинета, подергал ручку. Заперто. Пришлось повернуть назад. Такое случалось, что Евгения отправляли куда‐то на день, на пару дней или недель, потому он и вещи хранил на работе. Коридоры Лубянки цвели погонами всех мастей, новенькими, еще не прижившимися, непривычными. Офицеры разглядывали друг друга с любопытством, как будто им на плечи повесили не накладные планки, а пришили дополнительный член.

– Ты зайди к Сидоркину, твой батя, кажись, у него. Туда можно, – крикнул пробегавший мимо лейтенант.

– А где его кабинет?

– На третьем, в самом конце, – и махнул куда‐то за окно.

Ладно, значит, судьба навестить Сидоркина. Артем спустился на третий. Там оказалось слишком многолюдно, вроде совещания у высокого чина, лучше пройти через второй, чтобы слишком долго не объясняться – не было сил на пустые улыбки и цветущий алой гвоздикой оптимизм. Второй этаж не порадовал, потому что подозрительно быстро закончился тупиком. Тогда надо на первый, который, как выяснилось, вовсе отсутствовал на этой конкретной лестнице. Артем оказался в подвале, встретился с яростным взглядом какого‐то капитана и повернул назад. Быстренько взбежал до третьего этажа и только тут понял, что это уже другая лестница. В принципе какая разница? Он прошел до конца и дернул на себя дверь:

– Разрешите войти?

И время остановилось. Он стоял на пороге маленькой квартирки на Калья‐де-Алькала, той самой, что больше походила на кладовую. Вместо старинной кровати с альковом у глухой стены чернел разложенный диван с продранной местами клеенчатой обивкой. Столик, придвинутый к кровати, подсказывал, что за ним часто едят. На старинном широком подоконнике пылились примус и чугунок. Профилем к окну стояла Эдит, живая, темноволосая. Тонкая шея немощно клонилась вбок, небрежно собранные волосы не прикрывали огромный кровоподтек на шее.

Артем застыл у двери.

– Вы к кому, товарищ? – Из-за стола поднялся грузный лысеющий офицер в звании капитана.

– Я к товарищу Сидоркину. Лейтенант Смирнов! Здравия желаю! – опомнился Артем.

– Вы заплутали. Моя фамилия Шпицын. Я из второго управления. А вы?

– Из седьмого.

– Что же… Успехов. Я здесь с военнопленной работаю, вам сюда нельзя.

Дверь закрылась, отодвинув его от темных пылающих глаз, в которых застыли боль, позор и мольба. Нет, этого не может быть! Он держал ее холодную руку, целовал ледяные тонкие пальчики. Он видел, как немцы грубо сбросили на телегу такое любимое, отзывчивое на ласки тело и эта телега увезла ее в небытие. Неужели выжила? Нет, это невозможно.

Ноги сами собой вынесли во двор, пробежали три, или пять, или десять кругов. Под гимнастерку невзначай забрался холодок, но не отрезвил. Нет, это категорически невозможно, но проверить все‐таки необходимо. Артем вернулся в здание, поплутал немного по лестницам и снова подошел к кабинету Шпицына.

– Разрешите, товарищ капитан, я обронил у…

Слова застряли в горле. Шпицын повалил на диван его любовь, его Эдит, и, сопя, задирал форменную солдатскую юбку. Розоватые залысины купались среди белых грудей и таранили хрупкую шею. Ее голые беззащитные колени, все в синяках, торчали в разные стороны. Между них примостились сползающие с крепкого желтого зада галифе, грубый ремень змеей вился по лежбищу, готовый ужалить в самое нежное, больное. Слабенькие ручки вцепились в рукава, ломая ногти и теряя надежду, но в их усилиях не было никакого проку. Нет, им не оторвать изголодавшегося зверя от сладкого мяса. Сдавленный полустон-полуписк вывел Артема из оцепенения. Он подбежал к расхристанному офицеру, дернул изо всех сил за плечо, перевернул, перехватил за ворот поудобнее и с облегчением обрушил на удивленно разинутую челюсть всю горечь и злобу, собранные в едином литом кулаке. Костяшки впечатались как в упругое тесто. Еще! Еще раз! Брызнула кровь. Он забежал сбоку и завел руки насильника за голову. Добыча сластолюбца беззвучно рыдала, прикрывая руками голые груди и живот. Ее заступник глянул мельком в раскрасневшееся лицо и