же хотелось увидеть, убедиться, что цел и жив…

Не представляю, что делал бы, если б не попал на стойбище к Трегору. Наверное, разорвало бы меня пополам от метаний и дум. И так был выжжен весь изнутри, так ещё и разнесло бы в клочья.

Я не получил ответов от Дербника и Сапсана. Но Кервель отправил письма, а о гибели последних соколов он не слыхал – уже добрый знак. Я просил их прибыть в Топоричек, раз они так же, как я, желали отомстить. Может, письмо от бескрылого сокола ничего для них не значило. Может, разорвали и выкинули бумаги, с тем же презрением отнеслись ко мне, что и Казима, когда отдавал отказную. Кем я стал для них? Заблудшим братом остался или превратился в предателя? И снова тот же вопрос: есть ли прощение предательству?

– Ты только приведи, – бросил мне Трегор. – Замани безликих и постарайся, чтобы тебя раньше времени не убили. А я их обращу в пепел.

– Нечистецкой своей ворожбой? Так и обратятся? – засомневался я.

– Обратятся. Делал так уже.

Вновь у меня перед глазами возникло то же самое: я окружён, стиснут со всех сторон, и каждый силится оторвать кусок сокольей плоти на память, а потом словно удар – и ничего вокруг.

– Как действует твоя ворожба? Только ли там, где рядом логова нечистецей?

– Поначалу так и было, – откликнулся подменный скомороший князь. – У ручьёв да рек, возле заросших прудов мог ворожить, случайно подметил, когда меня за воровство схватили. Потом отец научил меня, как призывать водяную кровь тогда, когда мне самому нужно. Зато точно знаю: ни один человек, даже волхв волхвов, не сможет призвать нечистецкую ворожбу, если кровь в нём вся человечья. Истод мог выучиться поднимать мёртвых и напускать моровые поветрия, но такое ему точно не по плечу.

Мы теперь скакали сквозь такую густую чащу, что я хотел по привычке сбавить скорость, пригнуться, чтобы в ветках не запутаться, может, даже слезть с Рудо и пойти пешком, но вот чудеса: деревья и подлесок словно расступались перед нами, тропа сильно петляла, но под ногами не попадалось ни кочек, ни веток, ни одно упавшее дерево не преградило нам путь. Меня колола зависть: мне, соколу, никогда так не благоволили чащи Великолесья, расступались передо мной неохотно, если и показывали мне свои тайные тропы, то после долгих уговоров и молитв покровительнице, Серебряной Матери, а тут перед каким-то скоморохом вдруг преклонились.

– И у меня такое было, – признался я. – Пару раз всего, но было. Исчезали мои враги, один раз – люди, второй – безликие. Что же скажешь, ворожбу нечистецкую я познал? Но я-то – человек, не подменыш, как ты.

– Про тебя не знаю. – Трегор направил лошадь в сторону, повинуясь крутому развороту тропы. Лес сливался в сплошное пятно, но всё же мне казалось, что иногда я видел любопытные лица лешачат, следящих, кто мчится через угодья их отцов, да ещё и тайными путями. – Раз было такое, что враги твои сами собой погибали, стоило пожелать, то, выходит, не так уж ты прост. Сам-то всё о себе знаешь? Знаешь своих отца и мать?

– Соколам не положено. Даже если знали – велят забыть. Мы умираем для семей и возрождаемся в гнёздах, крылатыми и свободными. Но кровь у меня красная, не зелёная, это я точно знаю. Да ты и сам видел, небось.

Трегор больше не сказал мне ничего, не стал ни в чём уверять меня или подталкивать к каким-то умозаключениям. Замолчал, сосредоточился на тропе, а мне, признаюсь, хотелось бы, чтобы он занял меня разговором, чтобы заставлял думать и вспоминать, чтобы каким-то чудом оказалось, что он знает, кто я таков и что мне с собой дальше делать.

Обычно мне понадобилось бы несколько дней – три, а то и четыре, чтобы добраться напрямик через лес от озера в Топоричек. Трегор пообещал, что мы доберёмся к вечеру, и сперва я, понятное дело, не поверил.

Не знаю, возможно ли ворожбой менять время, но Трегору было подвластно что-то кроме того волшебства, каким кичатся волхвы и ворожеи. Мне делалось жутко, если я оборачивался по сторонам. Я видел, как искажается лес, как деревья то приближаются, то отдаляются, смазываются серыми полотнами, словно по бокам от тропы развесили колышущиеся паруса. Воздух трепетал, как трепещет над костром, нас что-то подгоняло, свистело в спины, выло над головами, гукало зычно, несло сквозь лес так, будто мы были подхваченными вихрем сухими листочками, не подвластными самим себе. Мне думалось: что-то скажет про нас Господин Дорог? Простит ли такое самоволие, или мы познаем всю силу его гнева?

До последнего я не верил, что Трегор правда настолько могуч, что сможет попрать все мыслимые и немыслимые устои, но едва стемнело, как тропа, вильнув по-рыбьи хвостом, вывела нас из леса. Я узнал Топоричек.

– Что, сомневался, сокол? – Трегор широко ухмыльнулся, глядя на меня. Наверное, моё удивление отразилось на лице, выставив меня дураком.

– Кто бы не засомневался? – фыркнул я, всё ещё не веря своим глазам. – Что, правда городок? Не видение, не обман разума и глаз?

– Сам поймёшь, когда в трактире пенного нальют. Да не топчись, едем дальше, теперь уже без ворожбы. Давай, сокол, не отставай.

Трегор пришпорил лошадь, въезжая на улицы Топоричка. Мы с Рудо поскакали следом, и я, правда, до последнего не верил, пока не увидел знакомый трактир под красной вывеской.

Улицы были пустынны жуткой, мертвенной пустотой. Возможно, в другое время отсутствие людей и привычных городских звуков показалось бы мне уютом уснувшего поселения, но не в этот раз. Окна пугали темнотой. Редкие огни пробивались через вечерний мрак, один из которых как раз выглядывал из окна трактира. Но то, что совершенно точно не вписывалось в картину мирно спящего городка, так это запах. Совершенно дикий, чуждый смрад висел над Топоричком, и мне ещё жарче захотелось скорее расправиться с тем, кто превратил спокойный городок в зловонную гнойную рану.

Мы спешились. Трегор привязал лошадь тут же, недалеко от трактира, а я не пожелал оставлять Рудо: мало ли что могло с ним произойти без моей защиты. Кто-то мог бы надо мной посмеяться, мол, таких псов заводят, чтобы они защищали хозяев, а не наоборот, но я бы ответил, что Рудо – не пёс, Рудо – друг и побратим, верный мой воин и неутомимый скакун – кто угодно, но только не обычный пёс-побрехун.

На пороге трактира Трегор тронул меня за плечо. Я кивнул ему, мы молча пожали руки и, не договариваясь, осенили друг друга треугольниками Серебряной Матери – я его, а он меня. Постояли недолго, я проверил своё оружие. Был бы воздух чистый, студёный, мне бы хотелось постоять и подышать минуту перед делом, но воздух так загустел от гнилостной вони, что хотелось одного: спрятаться скорее, войти в помещение, где, быть может, дышалось бы лучше.

Небо набрякло тяжёлыми тучами, земля похрустывала с мороза – того и гляди, пойдёт снег.

Я пнул дверь, и мы оказались внутри.

Трактир был погружён в неуютный полумрак. Горела всего одна свеча на хозяйской стойке, сам хозяин был тут же, протирал кружки, освещённый ярко-рыжим, и сперва показалось, что кроме него никого и ничего в зале не было. Наверное, он протирал посуду просто так, чтобы занять чем-то руки, потому что теперь в кружки вряд ли часто наливалось пенное.

– С животными нельзя, – тусклым голосом произнёс трактирщик, явно не узнав ни меня, ни Рудо.

– Так двойную цену же заплачу, – хмыкнул я. Мой сиплый голос будто прорезал и мрак, и тишину. Трое посетителей повернули к нам головы, а четвёртый, какой-то тщедушный бедняк, проскользнул к двери, испугавшись чего-то, и протиснулся наружу. Я снял из уха серьгу и положил перед трактирщиком: вот его плата, если хочет, чтобы за Рудо денег дал. Моё лицо попало в круг света, и он