– Тогда мне жаль, – сказал Хафез.

Одним ударом он всадил кинжал под ребра царю и дважды повернул клинок в ране. Ксеркс охнул, чувствуя, как уходят силы. Его опустили на землю и прислонили к дереву.

Хафез и его сын с грустью посмотрели друг на друга. Их лошади мирно щипали чахлую траву на холме, и солнце клонилось к горизонту, окрашивая реку в золотой цвет. Греческий отряд шел от поля брани к холму – кто-то обратил внимание на тех, кто все еще оставался там.

– Дело сделано, – тихо сказал Хафез и, наклонившись, осмотрел молодого царя, которого любил всю свою жизнь. – Он мертв. Отныне империя в скорби. Мы должны доставить тело домой.

37

Эфиальт шел по полю, усеянному мертвецами и оружием. Сражение закончилось, но тишина и покой еще не наступили – у павших персов было чем поживиться: амулеты, монеты и даже вплетенные в бороды бусы, нередко из золота и нефрита. Поле разделили между корабельными командами, и гребцы косо посматривали на каждого, кто проходил мимо, когда они раздевали мертвых.

Направляясь к Кимону, Эфиальт стал свидетелем нескольких не самых приятных сцен. Аттикос ковылял рядом, как ручной волк, и, по правде говоря, стратег был рад, что у него есть такой сопровождающий. В недавней людской толчее, где лилась кровь и сверкал смертоносный металл, Аттикос спас ему жизнь. Полученная рана оказалась не более чем порезом на лбу, под самой линией волос, но в первые мгновения, когда темная кровь потекла по лицу, Эфиальт подумал, что может расстаться с жизнью. Корабельный плотник сшил края, но жизнью Эфиальт был обязан Аттикосу.

Сейчас этот малорослый и немолодой афинянин сердито зыркал на каждого, кто подходил к его хозяину слишком близко. Аттикос напоминал недокормленную, покрытую шрамами обезьяну. Эфиальт уже понял, что между ним и Кимоном, а также Периклом существует вражда. Подробностей он не знал, но видел, как те двое смотрят на бывшего гоплита. Завидев наварха, Эфиальт подумал, что Аттикоса действительно следует отправить к реке, где уже сновали лодки и требовались умелые руки. На то, чтобы спустить на воду флот, могла уйти еще неделя. Кимон буквально бросил все на берега Эвримедонта. Некоторые корабли разбирали до основания, оставляя только кили и балки. Палубы возвращающихся кораблей будут забиты людьми, думал Эфиальт и добавлял: возвращающихся с победой.

Влияние Кимона возросло. Здесь, на чужой земле, без спартанцев, он разбил огромный флот и армию – на море и на суше. Догорающие обломки персидских кораблей еще падали с шипением в мутные воды.

Эфиальт увидел, что Кимон разговаривает с одним из врагов, человеком в доспехах, слегка отличающихся от других, со связанными руками. Так похоже на него, подумал стратег, – играть благородного архонта в то время, как его люди еще умирают от ран.

Он отмахнулся от стража, попытавшегося задержать его, и Кимон, заметив это, улыбнулся как победитель. Эфиальт ответил тем же, хотя внутри у него все сжалось. Наварх не получил ни одной раны. Как и все ему подобные, он предпочитал сидеть сложа руки в безопасности, предоставляя другим выполнять грязную работу. Разумеется, по возвращении он с готовностью примет одобрение и обожание толпы.

– Стратег Эфиальт, – встретил его Кимон. – Рад видеть тебя на ногах. Рана выглядела жутко.

Эфиальт кивнул, тронутый вниманием наварха, но тут же одернул себя, напомнив, что это обычный трюк, один из тех, с помощью которых богачи внушают людям, что заботятся и думают о них. Архонты и сыновья архонтов. Наверняка эвпатридов обучают таким приемам с колыбели, решил он, но все же склонил голову, принимая слова Кимона.

– Меня немного заштопали. А ты, как вижу, остался цел и невредим?

– Да, слава богам.

– Понимаю, – сухо заметил Эфиальт.

Рядом с ним насмешливо фыркнул Аттикос.

Кимон посмотрел на него и, узнав, нахмурился.

– Человек с тобой, стратег, мастер устраивать неприятности. Его дважды наказывали плетью, причем он легко отделался, учитывая все, что он сделал.

Эфиальт пренебрежительно посмотрел на него.

– Неужели? По-моему, он вполне надежен. Возможно, я сужу о человеке по тому, каким его вижу, а не по его прошлому.

– Это опасно, – заметил Кимон. – Прошлое может быть учителем или служить предупреждением.

Он хотел сказать что-то еще, но сдержался и даже прикусил губу.

Пока Эфиальт раздумывал над остроумным или язвительным ответом, Кимон указал на человека со связанными руками, который молча слушал их разговор.

– Позволь представить царя Александра Македонского, нашего пленника.

Царь поклонился им обоим, хотя, на взгляд Эфиальта, в его поклоне проскользнуло некое превосходство, как будто македонянина и Кимона объединяла какая-то шутка, над которой они посмеялись вместе. Тот факт, что один был пленником другого, не помешал им повеселиться.

– Предатель Греции, – сказал Эфиальт.

Царь резко взглянул на него, но ничего не ответил.

Кимон вздохнул, внезапно почувствовав запоздалую усталость. Весь в пыли и синяках, он не ел весь этот день и не спал прошлой ночью. Азарт и возбуждение иссякли, и все тело словно налилось свинцом.

– Царь Александр не грек, – сказал он и жестом предложил пленнику повернуться, а когда македонянин сделал это, резким движением перерезал веревки.

Царь потер запястья и вопросительно посмотрел на Кимона.

– Забирай своих людей и отправляйся домой, – сказал наварх. – Я так решил.

– Ты отпускаешь его? – взвизгнул Эфиальт.

Кимон побледнел от гнева и так резко повернулся к стратегу, что Аттикос потянулся к мечу.

– Здесь командую я, Эфиальт. Я – наварх и архонт Афин. Ты думаешь, что можешь присоединиться к моему флоту в последние дни, губить корабли и экипажи, а потом подвергать сомнению принятое мною решение? Не слишком ли много ты себе позволяешь? И… Аттикос. Тронешь меч, и я заставлю тебя съесть его.

Эфиальт беззвучно пошевелил губами.

Македонский царь прочистил горло, и Кимон повернулся к нему.

– Дай мне слово, Александр. С этого дня ты больше не выступишь с войной против кого-либо из членов Делосского союза, будешь называть нас друзьями и почетными союзниками.

– Клянусь, – сказал Александр.

Кимон кивнул, и царь торопливо зашагал прочь, на ходу свистнув своим людям, ожидавшим поворота судьбы без оружия и доспехов и практически без охраны. Эфиальт наблюдал за всем этим с угрюмым выражением и едва скрываемой злостью. На его взгляд, Кимон был слишком снисходителен и даже дружелюбен с людьми, которые, хотя и говорили на греческом, сражались на стороне врага. Их преступления взывали к небесам, и Эфиальт искренне удивился, увидев, что их не обезглавили или не загнали на корабль и не подожгли. Вот так с ними следовало поступить, а не