новых кораблях в первый рейс по Лигурийскому морю, и Мастер остановился, всматриваясь в мои работы. Они ему так понравились, что он спросил у моряков, как зовут скульптора, и его сразу направили в мою маленькую мастерскую. Когда он переступил порог, я как раз возился с куском мрамора, что на днях заказчик привез из Рима, и я был немного ошарашен, когда, подняв голову, обнаружил в мастерской этого великого человека.

– Вы придумали головы для носа кораблей, что отплывают сегодня? – спросил он, оглядывая другие мои работы, а я не находил слов в ответ, ибо в городе я много раз видел Божественного, так его называли, но ни разу не набрался храбрости подойти к нему. То, как он исполнил распятие для церкви Святого Духа, потрясло меня до глубины души.

– Я, Маэстро, – ответил я и представился гостю, что расхаживал по мастерской, внимательно рассматривая мои изделия, стоявшие на полках. Дианджело, мой подопечный, подметал в углу мастерской, и вид у него был, как обычно, несчастный, но, завидев посетителя, он сразу повеселел и подошел к нам с мраморным шариком в одной руке и тремя чашками в другой.

– Прошу внимания, – сказал он, поставив на стол чашки дном вверх и положив шарик под одну из них, а затем чуть попятился назад. – Шарик спрятан с глаз долой. А теперь следите за мной. – Сперва он поменял местами левую чашку с той, что стояла посредине, потом ту, что стояла слева, с той, что была справа. Перестановки он проделал еще раз пять-шесть и наконец предложил Микеланджело выбрать ту чашку, под которой лежал мраморный шарик.

– Вот эта, – сказал художник, тыча пальцем в чашку, стоявшую посередке, и разочарованный Дианджело вынул из-под нее шарик. – Как я понимаю, теперь ты должен дать мне монету? – спросил Микеланджело, и парень неохотно полез в карман, но гость махнул рукой. – Прибереги деньги. Меня непросто одурачить.

– Простите его, – подошел я поближе к художнику. – Парень играет в эти игры только развлечения ради.

– Ваш сын?

– Мой подопечный, – ответил я. – Впрочем, теперь он женат, так что мои обязанности по отношению к нему можно было бы давно свести на нет.

– И как тебе супружеская жизнь? – спросил художник, оборачиваясь к Дианджело. – Для главы семейства ты выглядишь слишком молодо.

– Каждый день у меня такое чувство, будто я медленно опускаюсь в восьмой круг ада[122], – ответил Дианджело. – Каждое утро, просыпаясь, я вижу лицо мерзкого тролля, с кем я обречен делить постель. Я объясняю ей, как она мне противна, и она плюет мне в лицо. И каждая ночь, когда я возвращаюсь в эту проклятую постель, напоминает мне, до чего же уродливо ее тело. У меня в голове не укладывается, как мужчина способен жить с женщиной, ведь это настоящее рабство.

Микеланджело уставился на него в недоумении, затем обернулся ко мне, а потом опять перевел взгляд на паренька. Он явно не ожидал такого ответа от молодожена.

– Готовить она умеет, по крайней мере? – спросил он.

– Умеет, – ответил Дианджело, пожимая плечами. – Пожалуй, это ее единственное достоинство.

Художник покачал головой, дивясь этому молодому семейству, и обратился ко мне с просьбой: нельзя ли увидеть еще что-нибудь из моих работ.

– Ты большой умелец, – сказал он под конец. – Мне нужен человек с таким талантом.

– Но вы же не собираетесь заказать мне скульптуру? – спросил я, ошалев от удивления. – Счел бы за честь, конечно…

– Нет, я не об этом. Вам известно, что я нанимаю людей, которые помогают мне в работе?

– Известно.

– Мне требуется еще один человек. Вас заинтересует мое предложение?

Утвердительный ответ последовал незамедлительно: я понимал, что смогу многому научиться у него и усовершенствоваться в своей профессии. В тот же день я отправился в Рим вместе с ним, Дианджело и моим сыном. Поселились мы в стенах Ватикана, где я готовил для Мастера штукатурку, а он делал на ней наброски для своих панелей. Кроме того, я обрабатывал бюсты рабов для надгробия Папы Юлия. Естественно, чувствовал я себя счастливчиком, с работой мне невероятно повезло, но порой мне страстно хотелось, чтобы меня узнали как творца моих собственных произведений. С этой целью я начал трудиться над бюстом с предварительным названием «Римская чума».

Многие годы я был увлечен историей моей страны, в особенности первыми тремя столетиями, когда правили династии Цезарей, Антонинов, Северов и Гордиан, и я сделал несколько мраморных скульптур, имевших прямое отношение к этим событиям. И хотя большую часть времени я работал в мастерской Микеланджело, каждый вечер мне удавалось выкраивать час-другой, чтобы претворять в камне мои собственные замыслы, и этот римский замысел был мне особенно дорог.

Тринадцать столетий тому назад чума накрыла Рим, на улицы столицы эту заразу доставили солдаты, возвращавшиеся с бессрочных войн на далеком Востоке. Каждый день люди умирали тысячами, и ходили слухи, будто в городе никого не осталось. Я изобразил императора Коммода в детстве, лежащим на руках своего юного друга, который ухаживал за ним, когда чума свалила Коммода с ног и ему грозила смерть. По-моему, это была одна из лучших моих работ.

Закончив скульптуру, я решил показать ее Микеланджело в надежде заслужить его одобрение. Если она ему понравится, рассуждал я, он может водрузить ее в Ватикане, где было немало пустующих мест, для которых пока не нашлось статуй. Наверное, такой порыв к бессмертию не свидетельствовал о беспредельной скромности с моей стороны, но, в конце концов, я был лишь человеком, не более и не менее.

Англия

1599 г. от Р. Х.

С новым сочинением в руках я не без некоторого трепета вошел в двери театра и тут же огляделся в поисках моего покровителя. В театре было полно народу, как я и предполагал, ибо нынешним вечером давали первое представление его новой пьесы «Юлий Цезарь» – трагедии, над которой Уильям работал несколько месяцев, и предвкушение чего-то прежде невиданного витало в воздухе. До сих пор в его пьесах в основном фигурировали английские короли, либо он придумывал нечто потешное, этакую глуповатую фантасмагорию из тех, что быстро забываются, поэтому вторжение Уильяма в прошлое, во времена Римской империи, я счел смелым выбором, хотя почти не сомневался, что из этой слегка рискованной затеи он выйдет с честью и публике пьеса понравится. В конце концов, талантом он не был обделен, и лично я числил его среди двадцати лучших драматургов Англии.

«Глобус», наконец отстроенный, что потребовало немало усилий и рабочих рук, был великолепным театральным зданием с тремя ярусами для черни,