за представлением вместе с тобой? Я не стану тебе мешать и не пророню ни звука, – пообещал Ричард.

Я подумал, что у меня нет причин ему отказывать. Ричард был хорошим, послушным мальчиком, и наверняка он будет молчать все время, пока актеры исполняют свои роли. Когда мы сидели за легким ужином из лебедя, фаршированного голубем, фаршированным мышью-полевкой, я изредка поглядывал на сына, отмечая, что он все больше начинает походить на свою мать Сару. Такая же застенчивая улыбка и бездонные голубые глаза, и рядом с ним я чувствовал себя спокойно и непринужденно, как и рядом с его матерью. Я позволил себе ненадолго порыться в моем прошлом. Подобно всем, кто знал ее, я свыкся с мыслью о том, что Сара и ее дочь мертвы, – покинув Лондон, они отправились на Лендс-Энд и по пути столкнулись с ворами, убийцами либо с валлийцами[127].

– Отец, ты плачешь, – сказал Ричард. Я потрогал лицо ладонью и со смущением обнаружил, что мои щеки мокрые от слез.

– Это все из-за погоды, – заверил я сына. – Ничего страшного. Летний воздух наложил заклятье на мои глаза.

Он посмотрел на меня недоверчиво и вновь принялся за еду.

– Ты закончил писать свою пьесу? – поинтересовался Ричард, опять отвлекаясь от ужина.

– Да, – ответил я. – Уже отдал ее господину Шекспиру. Если все будет хорошо и он одобрит пьесу, возможно, мне удастся поставить ее в новом году. Новый век грядет, надо же! Самое время для начинаний, согласен? И почему бы не начать с триумфа на лондонской сцене?

– Может, я смогу сыграть какую-нибудь роль в твоей пьесе? – спросил мальчик, и от удивления я откинулся на спинку стула. Прежде он не проявлял склонности к актерской профессии, но казался ребенком стеснительным, любое внимание со стороны скорее пугало его.

– Ты? – сказал я. – Тебя привлекает театральная жизнь?

Он пожал плечами – еще один новый жест, который я нашел весьма раздражающим.

– Не то чтобы, – ответил он. – Но мне нравится идея преображения. Мысль о том, чтобы стать кем-то другим, меня очень занимает.

– Ты хорош такой, какой есть.

– Не знаю. В моей голове сплошь одни цифры, и некоторые говорят, что я странный мальчик.

Я призадумался. Верно, Ричард был помешан на математике, и нередко его заставали рисующим странные вещи в веленевых тетрадях. Однажды он нарисовал Вселенную, и Луну, и необычные конфигурации, окружающие эту планету, где, по его словам, когда-нибудь смогут жить люди. Забавная мысль, но я уговаривал его держать подобную чепуху при себе, иначе люди подумают, что он рехнулся, и отправят его в сумасшедший дом.

– Может, у меня появится больше друзей, если я приму участие в зрелищах? – продолжил мальчик. – Найдется для меня роль, как думаешь? В твоей пьесе, я имею в виду.

Искать роль для сына не пришлось, она уже фигурировала в моем сочинении. Мальчик вместе со своим отцом взбирается на вершину горы, чтобы обучиться воинскому искусству. Я живо представил себе Ричарда в этой роли – если, конечно, девятилетний лондонец сумеет превратиться в уроженца Швейцарии третьего века от Р. Х.

– Сперва мы должны получить разрешение на постановку, – сказал я ему. – А потом, если все будет хорошо, подумаем о твоем участии в спектакле.

Он улыбнулся, довольный моим ответом. Неожиданный у нас получился разговор, но опять же, если я чему и научился за свою довольно долгую жизнь, так это умению не только размышлять, но и понимать, что творится в сердцах и головах окружающих меня людей. У многих из них были свои тайны, которые они никому бы не поведали.

Публика уже валом валила в театр, когда спустя несколько часов мы с Ричардом обосновались за кулисами, готовые к торжественному открытию «Глобуса». Я пока не успел прочесть сочинение Уильяма от начала и до конца, но побывал на некоторых репетициях. Пьеса показалась мне весьма складной, наверняка она будет приманивать зрителей еще год или два, если удача не изменит автору.

Вскоре за кулисами появился сам драматург. Стоя рядом с изображением Мадонны, нарисованным кем-то на стене, он ругался с Тимоти, другом Дэвида, одетым в развевающуюся мантию Кальпурнии. Причиной ссоры были волосы на лице Тимоти, парень недавно отрастил щегольские усы, которые Уильям велел ему сбрить до того, как поднимется занавес.

– Ни за что! – упрямился Тимоти, топая ногой, словно капризное дитя. – Я четыре недели их отращивал и не расстанусь с ними даже ради вас. Кто вы такой, по-вашему, Кристофер Марло?[128]

– Марло умер, – повысил голос Уильям. – Но будь он жив, он уложил бы тебя на лопатки и сам сбрил твои усы.

– По-моему, они смотрятся замечательно, – сказал Дэвид. Вынырнув из-под своих тросов, он уставился на верхнюю губу своего друга с умилением, показавшимся мне чрезмерным. – Ты выглядишь таким красивым.

– Я не выйду на сцену с женой, у которой усы пышнее, чем у меня! – заявил Уильям, сбривший бороду для роли Цезаря. – А ты, юноша, либо убираешь усы, либо убираешься домой. Выбирай.

Тимоти продолжал упираться, но ультиматум Уильяма оставался в силе, и в конце концов парню пришлось вернуться в гримерную и найти кого-нибудь с ножом, кто мог бы лишить молодого человека его гордости и радости.

– Теперь ты, – сказал Уильям, поворачиваясь к Дэвиду. – Возвращайся к своим тросам и больше не лезь куда не просят, иначе я сам отправлю тебя в мир призраков.

Вскоре погасли огни и представление началось. Нашептывать позабытые реплики меня вынудил только один актер, исполнявший роль Цинны, когда в первой части второго действия он стоял в саду Брута вместе со своими приятелями-заговорщиками Кассием и Требонием[129]. Тимоти, однако, внес в пьесу некоторую сумятицу. Когда он в разговоре с Цезарем перечислял увиденные им дурные предзнаменования – львицу, ощенившуюся на улице; могилы, что раскрывались сами собой, дабы отдать своих мертвецов; огненных воинов в тучах, – кровь начала сочиться по его подбородку – видимо, у человека, брившего Тимоти, дрогнула рука. Юноша утирал подбородок, но порез открывался вновь, кровь отказывалась сворачиваться, и вскоре одеяние Кальпурнии покрылось красными пятнами. Я кожей ощущал замешательство публики в партере: почему жена Цезаря кровоточит, это что, метафора, которой они не поняли?

Наконец в четвертом действии настал звездный час Дэвида. Орудуя и рычажками, и движками, он прислал на сцену Уильяма, теперь исполнявшего роль призрака убитого диктатора. В театре все стихло, а поскольку мне не надо было больше суфлировать, я с головой окунулся в происходящее на сцене, пугаясь явления призрака не меньше, чем прочие зрители или даже сам Брут, ибо искусный фокусник Дэвид