- Папа, как ты можешь спать на такой развалюхе? У тебя же в середине матраса выпирает острая пружина.

Я объяснил: пружина мне не мешает и необязательно спать на середине матраса.

Дочь знала, что в каких-то вопросах со мной бесполезно спорить. Но когда я вернулся из следующей поездки, то нашел в студии новое ложе, словно материализовавшееся из телевизионной рекламы. Предполагаю, как это произошло. "Ну, - ехидно спросил Сережа. - Вам понравилось на Лурмель?" "Понравилось, ответила Ее Высочество, ехидно добавив, что, мол, там никто их не доставал, не трепал нервы, - вот только Анька спала на острой пружине".

- Анька спала на пружине??! На, возьми чек и купи своему отцу что-нибудь пристойное.

...К полдвенадцатому ночи обход полуострова Круазик завершен. Я набрасываю петлю на калитку, чтоб дети спозаранку не выскочили без присмотра на улицу. Хороший мы сняли домик, с хорошим садиком, детям здесь раздолье.

На кухне, где мы обычно ужинаем, меня ждет салат, сыр, бутылка вина. Дочь знает, что я захочу посидеть, расслабиться, пропустить пару стаканчиков. Надеюсь, она уже спит, ей вставать вместе с детьми, она следит, чтоб утром они меня не будили.

Курортный режим. Укрепляю здоровье и сторожу покой моих маленьких. Ведь о такой жизни я мечтал, когда три года тому назад подал в отставку.

* * *

Мы ставили точку. А точка превращается в многоточие. Продолжение следует. Встреченный восторженными детскими воплями из Парижа приехал Идеальный Вариант, и его приезд совпал с окончанием запрета на купание. Теперь я мог спокойно созерцать, как Анька и Леля барахтаются в океане, поддерживаемые мощными руками человека-волнолома, за спиной которого, надеюсь, моим разбойникам-пиратам не будут страшны никакие ураганы.

Из суеверия замолкаю. Боюсь сглазить.

Сам я начал практиковать заплывы, постепенно увеличивая дистанции. И гордился каждым завоеванным лишним метром. Но если сравнить, как и куда заплывал... Не надо. Когда-нибудь Дженни сравнит мой экономный собачий стиль с лихим кролем или баттерфляем молодого, загорелого, со скульптурным торсом (на пляже Санта-Моника много молодых и загорелых, они берут на руки, как перышко, своих девиц, несут их в океан, девицы визжат и дрыгают ногами) и подумает... Я догадываюсь, о чем она подумает.

Ладно, позволим себе теоретические рассуждения Беспощадный пожар спалил рощу. Остались обугленные стволы, черная земля. Снег ложится могильным покровом под меланхолическую музыку "Времен года" русского композитора Чайковского. Весенние дожди и солнце топят снег, на пустынном пространстве появляется мох, потом - островки травы, искалеченные деревья выстреливают свежими побегами, и вот зеленая роща шумит листвой (с лица моей дочери не сходит улыбка) нормальный процесс природы, торжество жизни! Однако человек, дни которого уже сочтены в небесной канцелярии, наблюдает это чудо со смешанным чувством радости и боли. Радость естественна, тут ничего не нужно объяснять, а боль потому, что он помнит прежний пейзаж (здесь возвышался дуб, на этом месте благоухали кусты сирени), сейчас тоже красиво, но он любил те березы, ту опушку, тот пенек... Не уверен, что я достаточно ясно выразил свои мысли. Что вы хотите от старого пня? Но у старого пня есть право оплакивать (желательно незаметно для окружающих) тех, кто погиб, сгорел - сгорел и погиб бессмысленно или по чьей-то злой воле. Старый пень не возродится, не вытянется в стройное дерево, и скоро притопают с лопатами рабочие лесопарковой зоны его выкорчевывать. Можно сказать: воспоминания - это эгоизм старости. Можно сказать: воспоминания - это попытка защитить тот мир, которого уже нет. Попытка обреченных, ибо она вопреки мудрым законам природы. И защищать тот мир надо было бы еще до пожара. Все так.

Ужас в том, что независимо от благих помыслов пейзажи меняются. Ничто никогда не сохраняется на долгий срок. И я, прожив на три мига больше (по сравнению с вечностью), чем остальные, могу это засвидетельствовать.

* * *

- Вы не хотите начать все сначала? - спросил я Сережу.

- Не знаю, как она, я - нет.

Он посерьезнел, кажется, он ждал этого вопроса.

- Антон Валентинович, я ей не могу простить одной вещи. Помните, когда моя первая фирма на бульваре Осман лопнула? Компьютеры, посланные в Москву, разбились при транспортировке. Или их халтурно упаковали, или это была скрытая диверсия. Я перехватил у немцев выгодный контракт, и в отместку мне подставили подножку... Лопухом я тогда был. Доверился Этьену, который меня продал. Короче, потерял миллион. Пришлось закрывать лавочку и объявлять банкротство. И вот я вернулся домой в слезах и соплях, а ваша дочь мне сказала: "Я же тебе говорила - не лезь в бизнес. Сидел бы, как раньше, в страховой компании, получал бы свои пятнадцать тысяч в месяц". И каким прокурорским тоном это было сказано... С тех пор у нас все пошло наперекосяк.

Я подумал, что я бы тоже не простил. Хотя редко какая женщина откажет себе в удовольствии ткнуть мужика мордой в лужу и сказать: "Я же тебе говорила". Умение поддержать в трудную минуту приходит с годами. А моей дочери было двадцать пять лет. Откуда опыт? В двадцать пять все шибко умные, каждый желает доказать свою правоту. Сколько раз на своем веку (умножить на два) я слышал сакраментальное "яжетебеговорила!". Пожалуй, исключением была Жозефина Богарне. Но она до встречи со мной успела пройти огонь и воду. Термидор ее буквально вытащил из-под ножа гильотины, по сравнению с которой медные трубы, коих все боятся (почему?), показались бы безобидными причиндалами духового оркестра. И проходила она все это с таким количеством народу, что просто уже не помнила, что кому говорила.

Стыдно, профессор, сводить запоздалые счеты! Тебе давно не двадцать пять, однако и ты не хочешь признать простую истину: Жозефина была умной бабой, гораздо умнее тебя.

...Когда семейная жизнь моей дочери превратилась в сведение счетов, я не встал грудью на защиту Ее Высочества (по принципу: "Нашу Сарочку обижают!"), я заметался, перебегал из одного лагеря в другой, вел себя как трусливый соглашатель, выслушивал доводы обоих (сепаратно) и соглашался с каждым. И не потому, что надеялся залатать прорехи в том, что трещало по швам, и не потому, что уже была Анька (хотя, конечно, именно потому) - нет, я пытался сохранить объективность, рассуждать логически, а по логике получалось: каждый из них по-своему прав.

По-звериному, инстинктивно, я любил и люблю мою дочь. И я любил Сережу.

Я им восхищался.

Мне не приходилось встречать таких одаренных людей. Разумеется, я общался (повезло) с Великими, с Гениями, с мудрыми политиками, талантливыми военными, проницательными разведчиками. Я понимал, из какого теста они сделаны и что они, в первую очередь, сделали себя сами - упорным трудом, жесткой дисциплиной, устремленностью.

А Сережа был самородок, самоучка. И учился он так же легко, как дышал. Он пролистывал книгу и запоминал ее с первой до последней строчки. Иностранные языки он схватывал на лету, без учебников. Профессией бизнесмена он овладел играючи, ибо, по сути, он был игрок. Азартный игрок. Недаром потом он дважды сорвал банк в Монте-Карло.