— Ты слишком долго подходила, слишком плавно и поэтому не заметила, — сказал он, и я бы не расслышала его слов, если бы не голос, мягкий и ровный, он неожиданно проник в меня, вместе с теплом и успокоением.

— Подожди, — сказала я растерянно, — дай собраться.

Но Марк не дал. Он говорил, и говорил долго, и невероятно ровный, с пугающе мягкими интонациями голос его, наконец, завладел моим вниманием. То ли оттого, что он говорил, то ли потому, что я наконец смогла охватить не очередной недельный кусок, а всю работу разом — все то, во что вылились эти тягостные месяцы, эта исписанная кипа тетрадей, и мое, по отреченности приближенное к неземному состояние души и тела, — я только теперь вдруг поняла, что Марк прав.

И вся осевшая во мне тяжесть, вся так до конца и не израсходованная злость вдруг именно в эту секунду поднялись, и какая-то железная рука, державшая меня все эти бесчисленные дни и месяцы в сдержанном напряжении, вдруг ослабла и отпустила. Я сразу растерянно почувствовала подступившие слезы и, не пытаясь, не желая сдержать их, услышала свой плачущий всхлип и ощутила, что губы мои набухли и округлились и меня прорезал ничего сейчас не означающий стыд и вместе с ним освобождение, облегчение.

Я чувствовала, как чья-то спокойная рука гладит меня по голове, и еще утешающий голос, интонации которого я не могла различить, но почему-то поддалась его обволакивающей теплоте.

— Я пойду в душ, — прошептала я, захлебываясь от слез, и только под живительными струями теплой воды успокоилась и вновь нашла себя.

Я не хотела форсировать свою победу над сдавшейся наукой, над ее низверженным величием, я хотела долго и тщательно смаковать свою радость, трогая лишь губами ее волнительную влажность, не осушая, а только пригубливая. Я вышла из душа, завернутая в мягкую махровость халата, нежность которого я, казалось, распознала сейчас в первый раз, и Марк ждал меня в комнате, не лежа, как обычно, на диване, а стоял у непонятно кем и когда распахнутого окна. Я посмотрела за окно и увидела лето.

— Знаешь что, — сказал Марк, — я тоже сейчас приму душ, а потом пойдем отмечать.

Предложение показалось необычным — и про душ, и про отмечать, но я согласно кивнула. Мне было безразлично, просто на душе становилось все лучше и лучше от еще до конца не дошедшей, еще продолжавшей проникать в меня победной мысли, и я со всем готова была согласиться.

Он находился в ванной очень долго, наверное, больше часа, и я прилегла на диван, рядом лежала детская книжка Марка, раскрытая на случайной странице. Сначала я смотрела в потолок, потом в окно, потом полистала страницы книги, ища картинки, и, найдя их, с интересом разглядывала, и, опять отрывая от них взгляд, я смотрела в окно, и в моем сознании не было ни прошлого, ни будущего, не было даже самого сознания, а лишь ощущение накатывающей тишины, спокойствия и умиротворенности.

Казалось, что окаменевшие внутренности мои начинают постепенно оживать и какие-то очищающие соки входят пульсирующей судорогой в их атрофировавшуюся, потерявшую гибкость мякоть, снимая с нее зачерствевшую корку. Я ощутила внутри себя боль, как от сходящего наркоза, и тяжесть, которая давила и которую хотелось вывести из организма, хотя я и не знала как, но это была уже следующая задача.

Я вдруг смертельно захотела есть, и спать, и лежать вот так, не двигаясь, с остановившимся, ничего не различающим взглядом, и ничего никогда не делать, вообще ничего и вообще никогда.

Наверно, я задремала, потому что не слышала, как из ванной вышел Марк, не слышала, как он одевался, и, только ощутив прикосновение, я открыла глаза и увидела его перед собой — с чуть впалыми щеками, но непривычно свежего и от гладкой выбритости, и от блеска в глазах, и от улыбки.

На секунду мне показалось, что я вернулась в прошлое, что не было этого года, прожитого на одной лишь раздраженности, что вот все опять как раньше, как когда-то, и тот же Марк, и та же я, и то же лето за окном. Но мираж длился лишь секунду, я сразу все вспомнила и опять растворилась в облегченной радости, слегка лишь подпорченной слишком быстрым и потому, мне показалось, искусственным его, Марка, превращением.

«Впрочем, — подумала я миролюбиво, — я не хочу сейчас никого судить; в конце концов, для Марка это тоже событие, тоже счастливое завершение, которого он желал не меньше меня. Откуда мне знать, что именно он сейчас чувствует».

Мы вышли из дома и пошли пешком, молча, скованные присутствием друг друга, и дошли до незнакомого ресторана. Мне показалось, будто я уже была здесь, но как бы в прошлой жизни, и праздничная, беззаботная суета вокруг не просто пронзила меня новизной, но наложилась на всплывшее едва уловимое воспоминание.

Год! Ведь это много, абсолютно много, но я никогда не представляла, что так много. Если раньше, вспоминая недавнее событие, понимая, что оно произошло год назад, я пугалась от будничного ощущения быстро летящего времени, то сейчас я оценила эти медленные двенадцать месяцев как пропасть, как бесконечность, как пройденную жизнь.

— Ну, что теперь делать, ты сама знаешь, — сказал Марк скорее утвердительно, чем вопросительно, когда мы сели за аккуратный столик у окна.

Я кивнула, скорее, по инерции, я почти не слушала его, то есть звуки доносились, и слух даже различал их, но я не могла сложить слова в единую смысловую конструкцию.

— Мне надо сказать тебе что-то важное, — продолжил Марк. — Ты сделала очень серьезную работу, ничего серьезнее не было сделано в психологии за, пожалуй, последние два-три десятилетия.

Я опять не сразу расслышала всю фразу, но что-то показалось мне в ней неправильным, и поэтому я вернулась и принялась раскручивать ее, еще не потерянную слухом, начав со странно звучавшего «ты сделала».

— Что ты имеешь в виду, «я сделала?» Мы работали вместе, вдвоем, твое участие было не меньше моего, да и вообще глупо оценивать участие. Просто была общая цель, и мы ее достигли.

Я не кокетничала, я именно так и думала. Марк пристально смотрел на меня, он был очень похож на того Марка, которого я любила когда-то и которого, может быть, я не знала точно, я все еще любила сейчас, — пугающе похож. Я выдержала паузу и повторила твердо:

— Марк, это наш общий успех, и ты от него, пожалуйста, не отстраняйся.

Он продолжал смотреть на меня по-прежнему немного стальным взглядом, так что я даже подумала: «Странно, он не может контролировать цвет своих глаз. Все остальное в себе контролирует, а цвет глаз — не может». Он все смотрел, и, так не отрывая взгляда, отрицательно покачал головой.

Что-то было в его движении, да и во взгляде, что-то неуловимое, беспечное, легкомысленное, и я сразу поняла — мне не убедить его.

— Нет, — сказал Марк, — это полностью твоя заслуга, последние месяцы я вообще практически не участвовал. Давай говорить правду, цель действительно была общая, но дошла до нее ты сама, одна, я в основном лишь присутствовал.

Я знала, что это не так, и он знал тоже, и поэтому я возразила: