— Могу ли я попросить вас об одолжении?.. Скажем так, в обмен на то, что я вам рассказала…

— Говорите, синьорина.

Она протянула свой портрет, который дал мне Сегир:

— Я уверена, вы сможете найти для него место рядом с ним. Это будет наша тайна…

А потом она отвернулась. В шесть часов я вышел из дворца отца Изабеллы N. Чтобы никогда больше туда не возвращаться.

Флоренция? Я в ней почти ничего больше не увидел. Мое возвращение было устроено за один день. В карете я успокаивал себя, повторяя рассказ Изабеллы. Я даже сделал кое-какие записи. Я не хотел ничего забыть. Рассказ Орфея остался в Париже, но я смог бы изложить его наизусть. Все тайны раскрываются… Но вместо них рождаются другие. Например, отравление. Как поверить, что подобное могло пройти незамеченным? Возможно, Изабелла полагала, что от яда умирают не всегда. История Флоренции изобилует примерами разнообразных отравлений с различным исходом, но со мной такое не пройдет. «Бог решил иначе», — сказала она. Я в это не верил.

Я подгонял кучера. Я торопился в Париж, чтобы успеть поговорить с последним свидетелем. Возможно, самым важным. С Фижаком, единственным, кто был рядом с Шампольоном в ночь расшифровки, когда, по всей видимости, произошло много странных событий.

«Оставьте эти надежды, Фарос». Таков был совет Изабеллы N. И, возвращаясь в Париж, я действительно думал, будто никогда не узнаю того, что еще скрыто.

Однако мое самое горячее желание состояло в том, чтобы наброситься на Фижака и заставить его рассказать правду о событиях ночью 14 сентября 1822 года. Тем для разговора имелось предостаточно. Отравление, озарение расшифровки, кома, прибытие к Фижаку, его роль, его реакция, его вмешательство и, возможно, вмешательство врача… В каком порядке стоило их разместить? По примеру Орфея Форжюри я терзал себя сомнениями. А если Изабелла мне солгала? Нет. А если она просто ошиблась? Ей сообщили, что Шампольон был отравлен, но она никогда не говорила об этом своему любовнику. Быть может, если позволительно использовать подобный термин, шпионкой манипулировали? Подобная практика — наверняка не редкость в этих подозрительных кругах.

Но каково тогда было их намерение?

Я трепетал все больше. Я не понимал, как человек, готовый умереть, мог именно в этот момент разрешить одну из загадок, наиболее недоступных человеческому разуму. Я не оскорблял гения дешифровщика, я лишь задавал себе такой вопрос. Мне казалось, это невозможно, вот и все… Если бы только Фижак согласился объясниться…

Но в Париже имелись дела посерьезнее, чем вопросы востоковеда, увлеченного поиском, истинный смысл коего никому не был известен. Мир ученых не волновало, содержала ли письменность фараонов нечто божественное. В нем зародилась гораздо менее почетная и гораздо более жалкая дискуссия. Там пытались вырвать у Шампольона его открытие, стремясь либо присвоить его, либо приуменьшить. Дешифровщик уже четыре месяца покоился в ореховом гробу совсем рядом с Форжюри, и грифы-стервятники готовились содрать с него кожу. Я не мог отказать себе в сравнении этих столь человеческих и столь скандальных чувств с эпидемией холеры, что поразила Париж в конце марта 1832 года. Да, я видел в этом нечто вроде притчи; точно длань отмщения слепо бьет, чтобы наказать узурпаторов. Преувеличение… Париж страдал. Париж боролся с холерой. К моему отъезду положение было крайне тревожным. Вернувшись в конце июня, я мог констатировать, что болезнь переместилась в людские умы. Все вокруг разлагалось. Все боялись заразиться. Все закрывались по домам. Все тормозилось страхом смерти, и ни у кого не было желания отвлекаться на какого-то дешифровщика.

Однако в то время как одни о нем забыли, другие решили этим воспользоваться, чтобы окончательно его уничтожить. А я не увидел Фижака.

Я пытался устроить встречу с ним. Он мне ответил, что очень занят, и это оправдание было сущей правдой. После смерти младшего брата на Фижака свалилось множество проблем.

Прежде всего, надо было заняться Розиной и Зораидой, дочерью Сегира. Фижак отвез их в деревню. Но этого было недостаточно. У них не осталось средств к существованию. Или почти не осталось. Тогда Фижак взялся за объединение огромного наследия Сегира: с одной стороны, чтобы его защитить, с другой — чтобы вести переговоры с правительством о ренте в пользу его семьи. Как же это было трудно! Можно себе представить всю степень презрения к дешифровщику, если пришлось назойливо просить и продавать государству его коллекции и его работы. Но не только это занимало Фижака.

Он обнаружил, что часть материалов исследований загадочно исчезла. Одной из самых значительных потерь была рукопись о цифровой системе египтян. Кто на это осмелился? Началось неприятное расследование. Кто хотел воспользоваться открытиями Сегира? Кому это нужно? Очень скоро у Фижака больше не оставалось сомнений: рукописи находились «в руках, которые ничего не забывали, были преступными и готовыми к решительным действиям»… В ответе был Сальволини,[205]ученик Шампольона, проникший в его рабочий кабинет, чтобы своровать то, что ему не принадлежало. Фижак мне об этом написал. «Вы должны понять, что у меня, увы, нет времени с вами встретиться. Я веду это дело и слежу за всем, что публикуется об иероглифах. Если я узнаю рисунок, чертеж или манеру моего брата, я попытаюсь вмешаться, но сражение обещает быть суровым. — И закончил он следующим образом: — Я защищаю память моего брата.

Я жил только для этого. Я не сомневаюсь, что его верные друзья будут действовать так же и не откажутся оказать мне помощь, если я их об этом попрошу. Но только в этом случае». Послание было понятно. Молчание вплоть до нового распоряжения. А пока — безоговорочная поддержка… И ничего взамен.

Я больше не двигался вперед. Я натянул поводья. Нередко я посещал Сегира на кладбище Пер-Лашез. Я пользовался этим, чтобы поприветствовать и двух моих друзей, Моргана и Орфея. Я приносил ветку лаврового дерева на аллею Акаций, где находились их могилы. И так уж случилось, что однажды утром я столкнулся с Фижаком. Я увидел его издалека. Он шел очень медленно, весь какой-то сгорбленный. Кажется, он говорил. Возможно, с Сегиром…

— Как я понимаю, у нас одна и та же мания…

Он вздрогнул, поднял глаза. Встреча со мной его не обрадовала. То была наша первая встреча после моего возвращения. Сентябрь 1832 года, 15-е число. Фижак казался совершенно опустошенным. Когда я осторожно поинтересовался, какие новости, он ответил тихим голосом:

— Вообще-то ничего хорошего. Можно подумать, что наука расшифровки умерла вместе с моим братом.

Я попытался возражать, но он все так же устало сказал:

— Так называемые ученые, которые чернят его память, не способны подхватить его факел. Они уничтожают все, чего опасаются или не понимают. Вот в чем проблема.