Из общения с ними он сделал вывод, что это не те люди, которые «принимают к сердцу нужды тружеников», и отошел от них.

К 1927 году у него созрело решение: он готов понести любое наказание, но должен вернуться в свою страну. Его визит в советское консульство не прошел не замеченным в Москве. Председатель ОГПУ Ягода доложил о нем лично Сталину. В результате Петриченко было предложено «заработать право на возвращение». Так Степан Максимович Петриченко стал активным агентом внешней разведки.

Когда Воскресенская прибыла в Финляндию, она в числе прочих агентов приняла на связь и Петриченко.

— Работать с ним было интересно, — вспоминала Зоя Ивановна. — Он всегда оставался личностью. Никогда не юлил, не лебезил, говорил то, что думает и не давал невыполнимых обещаний. «Можешь», — спрашиваю (мы с ним были то на «вы», то на «ты») узнать то-то и то-то?» Задумается, потрет переносицу, такая привычка у него была, и выдавит: «Нет, Зоя Ивановна, не просите. Нет у меня выхода на этих людей». Потом подумает еще немного и вдруг к концу разговора, когда мы уже перешли на другую тему, скажет: «А знаете, попробую. Есть у меня одна мыслишка» — и засмеется. В общем, через него поступала неплохая информация о деятельности белоэмигрантских групп, сведения о финской разведке и контрразведке.

Встречаться с ним было приятно, на явки никогда не опаздывал, приходил подтянутый, в хорошем настроении, всегда с какой-нибудь незамысловатой матросской шуткой.

Наступил 1937 год. Из Москвы доносились тревожные вести: то одного, то другого разведчика отзывали, арестовывали, объявляли врагом народа, некоторые просто пропадали без вести. Мы сами жили как на вулкане и, не зная за собой никакой вины, ждали, что и под нами разверзнется земля.

Как-то ранним зимним вечером, а в Финляндии зимой уже в три часа вечер, я направилась на встречу со Степаном. Оставив машину, углубилась в лесопарк. Снега в ту зиму навалило невиданно много, но финны оказались верны себе: все дорожки были тщательно убраны, зато по сторонам выросли такие сугробы, что, казалось, будто идешь по снежному коридору.

Парк был совершенно безлюден. По аллее я шла одна. Но вот невдалеке от назначенного места я увидела впереди знакомую фигуру Петриченко. Да, как будто он. Но идет как-то странно, вроде бы пьяный. Он никогда не являлся на встречу даже немного выпивши, что же могло стрястись?

Но вот он поравнялся со мной. Даже в полумраке я увидела, как сверкают ненавистью его глаза. Он был совершенно взбешен.

— Ты… Ты… — повторял он. — Я сейчас убью, задушу тебя, как суку, и закопаю в этот сугроб. До весны никто не отыщет! — Он стал подступать ко мне с явно агрессивными намерениями.

Я испугалась не на шутку, хотя показывать этого было нельзя. А что делать? Кричать? Звать на помощь? Но, во-первых, никто не услышит, а, во-вторых, дико и нелепо просить у финской полиции защиты от собственного агента.

— Что случилось, Степан? — я пыталась говорить спокойно и даже шутить. — Чем я тебя обидела, такого большого такая маленькая женщина?

— Ты… Вы… Все вы, гады, заодно! Нет мне веры вам больше! Убью тебя, хоть одной меньше будет.

Я решила представить дело так, будто считаю, что его гнев вызван романтической историей, хотя понимала, что речь идет о чем-то другом.

— Тебя что, какая-нибудь женщина обидела? Так причем же здесь я?

Он как-то дико посмотрел на меня и вдруг горько усмехнулся:

— Дура ты! Причем тут баба? Вот здесь горит у меня, — он постучал себя в грудь и воскликнул: — Что вы творите? Кого судите? Кого расстреливаете? Ты сегодня газету читала? — он вытащил из кармана эмигрантский листок и почти ткнул им мне в нос. — Читала? Кого судят? Врагов народа? Каких врагов? Истинных борцов за идеалы, людей, которые делали революцию и остались верны ей! Что ты можешь сказать на это?

А что я могла сказать? Я сама чувствовала, что происходит что-то не то. Если мои друзья-разведчики, честнейшие люди, объявляются врагами народа, почему не может быть того же и здесь, на этих процессах?

— Но ведь процессы открытые. На них присутствуют прокурор, адвокаты, журналисты, — попыталась оправдать я то, что происходит в Москве.

— Ха-ха! — деланно засмеялся Петриченко. — Что ты, не знаешь, как такие дела делаются? Дай мне на пару дней любого героя, и он признается, что собирался убить Папу Римского или что он сам римский папа. В общем, все, баста! Убивать я тебя не буду.

Русский моряк руки о бабу марать не станет. Но и работать с вами отказываюсь.

Я почувствовала себя спокойнее: «Раз убивать не собирается, будем говорить».

— Степан, — начала я, — давай вместе разбираться.

— Ну, давай, — нехотя согласился он.

Это уже была победа.

Часа полтора мы с ним проговорили. Теперь-то можно признаться, что я в этом разговоре не могла занимать по всем вопросам твердокаменную позицию. Кое в чем с ним пришлось соглашаться. Да и трудно было не согласиться. В общем, удалось мне убедить его продолжить работу с нами — если не на тех, кто судит, то на Россию.

— И как он работал? — поинтересовался я.

— Со мной хорошо, добросовестно. После меня с другим сотрудником тоже. В начале 1941 года от него поступило несколько сообщений о совместной подготовке немецкой и финской военщины к войне с СССР. Потом еще несколько важных сообщений. Последнее о получении резервистами военного обмундирования, что означало практически приведение их в полную мобилизационную готовность.

— А что же случилось с ним дальше?

— Больше я о нем ничего не слышала.

Автору удалось узнать дальнейшую судьбу Петриченко. Я поделился этим с Зоей Ивановной.

После начала войны 1941 года финны посадили его в тюрьму. Освободили лишь после выхода Финляндии из войны в 1944 году и передали в органы контрразведки Красной Армии, а в 1945 году за связь с белогвардейскими организациями он был осужден на десять лет и умер в лагере. Тот факт, что связь с белогвардейцами он поддерживал по заданию разведки, в следственных материалах не отражен. Дело его, между прочим, вел следователь Рюмин, ставший потом печально знаменитым в связи с «делом врачей» и расстрелянный в 1953 году.

Степан Максимович Петриченко был полностью реабилитирован посмертно.

Выслушав меня, Зоя Ивановна покачала головой.

— Вот она, судьба, — тихо и горестно вздохнула она.

«Ой, мама, мамочка!»

Сценарий Юлиана Семенова к «Семнадцати мгновениям весны» был «неиграбельным» для актеров. И Татьяне Лиозновой пришлось переписывать все заново.

— Если бы не она, роль моей русской радистки могла бы стать патриотической клюквой, — вспоминает