Достаточно вспомнить, как на 200-летие со дня рождения Великого Пушкина в яркий день на трибуну перед Памятником на солнышко вылезло начальство, к поэту никакого отношения не имеющее. У них, видите ли, выборы на носу… После себя они выпустили посредственного полузабытого стихотворца, который прочел, кажется, свои стишки. Другого они не нашли. Поэта они не нашли. Холина не нашли. Потому что не искали.

«Подите прочь! Какое дело поэту мирному до вас…» – презрительно обратился к ним в свое время Пушкин. «Вы не знаете Холина? И не советую знать» – по тому же адресу лукаво сказал поэт Игорь Холин.

Холин жил один. Художник и должен быть один. У него был свой личный монастырь. И дважды он уходил туда. В первый раз, когда при родах умерла любящая его женщина Ирина. Тогда он взял новорожденную дочь и затворился в келье – восемнадцать лет был ей отцом и матерью в одном лице. В одно прекрасное утро дома у меня раздался телефонный звонок. «Дочь окончила школу и теперь я свободен», – произнес Игорь в трубку в своей лаконичной манере.

Во второй раз за несколько лет до смерти Холин почти перестал появляться в литературной среде. Общение становилось все более и более телефонным. «Сижу один. Читаю, пишу. Никуда не хочу выходить. Никого не хочу видеть. Мне хорошо». Подобные настроения, сопровождая болезнь, становились все более частыми.

Теперь он совсем затворился от живых. Эти двери не открываются. Надеюсь, он нашел там понимание и радость, встретил удивительное и много знакомых лиц, верю. Мы были свидетелями, как они исчезали – отсюда. Нам оставалось творчество.

Искусство Игоря Холина ясно и реально. Факт самой жизни является предметом его поэзии. Современного человека показывает его ирония. И неправы те, кто думает, что Холин – только барачный поэт. Книга в стихах «Жители барака» была естественным началом, свидетелем которого я был… Я еще дослуживал в армии на Урале в 1951 году. Как-то получил письмо от своего духовного учителя Евгения Леонидовича Кропивницкого, что он познакомился с начинающим поэтом. Бывший военный, теперь бесконвойный заключенный, «самоохранник» (было такое при Сталине), стоя на вышке, стал сочинять стихи.

Когда я вернулся в Москву, Холин уже вышел из лагеря и – мы подружились мгновенно. Вскоре уже ходили по осенней Москве, по бульварам, засыпанным розовой листвой (тогда все ходили), и говорили, говорили, говорили. Мы решали насущный для нас вопрос, каким должно быть современное искусство. То, что было вокруг и в прошлом, нас не устраивало, кроме некоторых личностей вроде Катулла и нашего Учителя. Современное официальное искусство сплошь было фальшивым и несовременным. А кругом была жизнь, которая вопила, чтобы ее изобразили. Это толкало на радикальные действия. Мы сочиняли и искали других, похожих на нас. Они искали нас тоже. Постепенно мы находили друг друга.

С тех пор прошла почти половина века. Поэтом Игорем Холиным написан целый ряд разных книг и циклов: барачные стихи, космические стихи, абстрактно-конкретные стихи, «сверхпоэзия» – концепт и коллаж, поэмы в стиле поп-арта, роман «Кошки-мышки», повести и несколько книг поздних коротких рассказов в стиле парадоксального примитивизма, очень похоже на народные сказки, по своей сути – современные.

Примитивистом был и наш друг – полуслепой уникальный художник Володя Яковлев. Понять и принять такое захламленной полунищей России не так-то просто. «Так я и сам могу нарисовать! Скорее дайте нам кудрявое рококо, дворцы неоклассицизма! Мы желаем видеть себя пресыщенными патрициями эпохи упадка Рима – и провозглашать с арены: Искусство умерло! Литература мертва!» Между тем вокруг все больше зданий, похожих на спичечные коробки, – этих осовремененных бараков. Происходят социальные сдвиги, идет, наступает – активное, универсальное, массовое. Надо быть сильным и особенным, таким, каким был Игорь Холин, чтобы сохранить свою личность среди всей этой российской смуты. Такова реальность и факты. И мой друг Игорь Сергеевич Холин – великий певец всего этого.

УЧИТЕЛЬ

<О Евгении Кропивницком>

Не люблю это слово, но Учитель с большой буквы – совсем другое дело. Его мы выбираем сами, потому что мы в нем нуждаемся. Особенно на первых порах в любой деятельности. И воровать тоже надо учиться у кого-то, иначе – дилетантизм и вообще нехорошее, часто кровавое дело получается. А там, где требуется исключительная тонкость и знание, например словесность или строительство самолетов, дилетант не терпим.

Евгений Леонидович Кропивницкий, ровесник Маяковского – художник, поэт и композитор, профессионально учился живописи и рисунку и закончил Императорское Строгановское училище. Стихам учился у поэтов Серебряного века, которых любил и изучал. Дальше учился сам. И в живописи, и в сочинении стихов достиг высоких результатов. От сезанизма и литературности он пришел к эстетизму и примитивизму. Естественно, при помощи любви-любования и присущей ему иронии рисуя окружающий мир и выражая тем свою личность. В композиции, мне кажется, он не проявил такой оригинальности, оставаясь последователем Мусоргского. Во всяком случае, я слышал, что Глазунов, композитор, конечно, высоко оценил его оперу «Кирибеевич» на сюжет Лермонтова. Но что говорить, когда я познакомился с Учителем, он жил в такой бедности, что фортепьяно в его барачную горницу просто бы не поместилось. Бедность, почти нищета сопутствовала его жизни и моей молодости, что нам нисколько не мешало быть счастливыми в дружбе и искусстве. «Сколько себя я помню, начиная с революции, я все время голодал и холодал, – говорил он. – Если бы вы могли увидеть, Генрих, какой была Москва в начале века! Она гремела телегами и дымила авто, пестрела яркими красками церквей и вывесок. И пахла то кожей, то щами, то железом. Жизнь была полна. А потом – потом все опустело, к тридцатым стало серым и ровным». Да, еще во время войны мы зачастую шли обедать в бывший ресторан «Спорт» – Учитель и Ученик по его талонам на усиленное дополнительное питание – УДП. «Умрешь днем позже», – говорили мы. Ему они полагались как преподавателю изостудии Дома пионеров Ленинградского района. Он вообще всю жизнь учил детей живописи и рисунку, зарплата небольшая, но много ему и не надо было. То же и в искусстве. Он ограничил свой словарь, убирал лишние эпитеты и метафоры. Обобщил рисунок, не допускал пестроты и красивости. Такая была вокруг жизнь – некрасивая и достоверная. Эстетика и этика сугубой бедности. «Оголенность» – так он назвал целый цикл своих подмосковных пейзажей. Там на холме торчал какой-нибудь барак под березкой. А из земли росли не розы и нарциссы, а трубы и проволока. Новая эстетика. Вот и