это ее неисправимая старомодность - старомодность, более того, уходящая корнями как в класс, так и в географию. По большому счету, английский роман был написан "литературными джентльменами, о литературных джентльменах и для литературных джентльменов". Сравнение с американской литературой всегда будет неправомерным, "потому что в Америке традиция свободы девятнадцатого века все еще жива". Затем - снова см. Коннолли - недостаток морального обоснования: настоящая неудача писателей высокого уровня заключалась не столько в запутанном синтаксисе или потоках сознания, сколько в молчаливой насмешке над весьма условным миром, в котором живет большинство их читателей. Наконец, он строго относится к попыткам левых исправить буржуазный дисбаланс. По словам автора "Дороги на Уиган Пирс", которая сейчас лежит на столе в кабинете Уоллингтона, писатели слева "всегда были скучными, пустыми пустозвонами, а те, кто действительно талантлив, обычно равнодушны к социализму".

Каждая из этих позиций нуждается в существенном уточнении. Конечно, страницы рецензий большинства широких газет 1930-х годов были забиты тем, что потомки могли бы считать самым невыразительным средним мусором. С другой стороны, есть точки зрения, с которых межвоенный роман может показаться более разнообразной формой искусства, чем это допускает Оруэлл - гораздо более гостеприимной для женщин, например, или писателей из рабочего класса, или путешественников, стремящихся расширить демографическую базу романа и включить в него социальные элементы, которые раньше оставались далеко за его пределами. Если это была эпоха Во и Хаксли и, на бесконечно более низком уровне, Уорвика Дипинга и Этель М. Делл, то это была также эпоха Льюиса Грассика Гиббона и романа Уолтера Гринвуда "Его поклонение мэру" (1934), в котором промышленный северо-запад рассматривается с точки зрения борющегося с трудностями владельца магазина, которому досталось провиденциальное наследство. Что касается высокопарных писателей, высмеивающих чаяния простых людей, то большинство экспериментальной фантастики того периода держится не столько на высокомерии, сколько на стремлении найти новые точки обзора для наблюдения за "обычной жизнью"; техника, а не снобизм - это главное. И просто неточно обвинять "писателей подлинного таланта" в безразличии к социализму. Особенностью литературы 1930-х годов был рост радикального бестселлера - скажем, "Звезды смотрят вниз" А. Дж. Кронина (1935) или "Любовь на Доле" Гринвуда (1933). Даже Пристли, как бы Оруэлл его ни презирал, был сторонником Лейбористской партии.

Тем временем взгляд Оруэлла выходил за пределы пузыря английской литературной политики, чтобы вникнуть в проблему, которой английская литературная политика вскоре окажется полностью поглощена. Это был кризис в Испании, где в середине июля вновь избранное правительство Народного фронта Мануэля Азанаса, коалиции социалистов, коммунистов и республиканцев, столкнулось с военным восстанием, начавшимся в испанском Марокко и на Канарских островах под руководством генерала Франсиско Франко. В течение недели страна была разделена на две соперничающие фракции, националистическую и республиканскую, обе из которых искали финансовой и военной поддержки. Британских наблюдателей, наблюдавших за подъемом Гитлера и Муссолини, вид еще одной европейской демократии, оказавшейся в опасности, глубоко встревожил. В страну хлынул поток добровольцев, многие из которых молниеносно отплыли в Испанию. Кеннет Синклер-Лутит, двадцатидвухлетний младший врач последнего года обучения, чей путь еще не раз пересечется с путем Оруэлла в следующем десятилетии, отправился с вокзала Виктория во главе медицинской группы из шестнадцати человек уже 20 августа.

С ранних лет Оруэлл внимательно следил за ходом войны в Испании: Кинг-Фарлоу вспоминал, как он следил за конфликтом в газетах. Рис и его друзья по "Адельфи" постоянно говорили об этом; даже обычно сибаритствующий Коннолли проявлял интерес, отправившись в Барселону в качестве второго звена после постоянного корреспондента "New Statesman" Джеффри Бреретона в ноябре 1936 года и отметив "необычайную смесь военной лихорадки и революционной веры". Эта тема активно обсуждалась в летней школе "Адельфи", которую Оруэлл посетил в Лэнгхэме, Эссекс, в начале августа, где, с примирившимся Хеппенстоллом на кафедре, он повторил свои приключения на севере под названием "Посторонний видит бедствующие районы" ( ). Испания также была косвенно ответственна за стихотворение, которое имеет все основания претендовать на звание одного из лучших, когда-либо написанных им, опубликованное в декабрьском номере Adelphi. Это стихотворение раскрывает извечную тему писательской "приверженности" и невозможности отделить себя от сложностей мира, в котором идет ожесточенная борьба. "Счастливым викарием я мог бы быть / Двести лет назад, - начинает Оруэлл, кивая на своего деда, настоятеля Милтон-Сент-Эндрюс, - проповедовать о вечной гибели / И смотреть, как растут мои грецкие орехи". Теперь все древние уверенности исчезли:

Но девичьи животы и абрикосы,

Плотва в затененном ручье,

Лошади, утки в полете на рассвете,

Все это - мечта

Современные лошади сделаны из хромированной стали: "И маленькие толстяки будут ездить на них".

Мне снилось, что я обитаю в мраморных залах.

И проснувшись, обнаружил, что это правда.

Я не был рожден для такого возраста,

Был ли Смит? Был ли Джонс? Были ли вы?

Другой Смит - Уинстон - почувствовал бы то же самое дюжину лет спустя.

К этому моменту - началу осени - Оруэлл добрался до второго отрезка "Дороги на Уиган Пирс", где рассмотрение его собственной прошлой жизни переходит в несколько энергичные, но иногда недостаточно обоснованные размышления об идее социализма. Все еще оставались некоторые сомнения относительно того, какую форму может принять законченная работа. В начале месяца в письме к Коммону, закончив первый черновик, он описал его как "своего рода книгу эссе", добавив при этом, что "боюсь, что некоторые части я сделал довольно грязными". Через две недели, все еще ссылаясь на "своего рода книгу эссе" и назвав ее "По дороге на Уиган Пирс", он сообщил Муру, что "если не будет изменений, она должна быть готова в декабре". Примерно в это время "мрачным октябрьским днем" Ричард Рис отправился с визитом в Уоллингтон, прихватив с собой Марка Бенни, бывшего взломщика, которого приютил "Адельфи". Рассказ Бенни о визите полон захватывающих деталей: высокая фигура, лицо и одежда которой покрыты угольной копотью, смотрит на них сквозь облако дыма, пытаясь и не сумев разжечь первый осенний огонь; обнаружение отсутствия кирпичей в дымоходе; посетители, вернувшиеся после осмотра сада с несколькими кусками гранита, но Оруэлл отказался от них на том основании, что прилегающее поле когда-то было кладбищем - это фрагменты старых надгробий, и он "не будет чувствовать себя в своей тарелке". Но в некотором смысле истинное значение этого наброска заключается в его коде. Возвращаясь в Лондон, Рис с энтузиазмом рассказывал о сцене, которую они только что наблюдали. По словам Бенни, "ему казалось, что мы стали свидетелями впечатляющей демонстрации того, как можно быть болезненно щепетильным, испытывая при этом болезненный