в счастье и в то, что душа не умирает.

Я н и. Сёрм говорил — загробной жизни нет. Сожрет человека рыба, и дело с концом.

Д я д ю ш к а  Р е й х. Сёрм говорил неправду, сынок. Вот его, наверное, уже схоронили, а сегодня вечером он все-таки с нами. Я не раз говорил это дочке.

Яни встает из-за стола, подходит к елке, что-то ищет.

Когда ей грустно, я подолгу разговариваю с ней о важных вопросах жизни. (Смотрит на Като, глаза его влажны, он улыбается.)

М а р и я  П е к. Что ты ищешь, сынок?

Я н и. Ботинки господина подполковника. Папа, вы опять не принесли их?

Х а б е т л е р (подражает кому-то). Как-нибудь, как-нибудь потом, друг мой. Пока еще я сам ношу эти ботинки. (Продолжает обычным голосом, машет рукой.) Он уж два года твердит одно и то же, но все-таки мне от него кое-что перепало.

М а р и я  П е к. Чего тебе перепало?

Х а б е т л е р. Два дня внеочередного отпуска. (Снова подражает.) Если сочинишь сказочку, так и быть, отпущу.

Я н и. И вы сочинили ему, папа?

Все перестают есть, садятся вокруг Хабетлера. Дядюшка Рейх остается один у стола.

Х а б е т л е р. Когда я был молодым и ухаживал за девушками, доводилась мне ходить через большой лес. И вот иду я как-то лесом и слышу — на верхушках деревьев, в ветвях, цыганский оркестр наяривает разудалую песню: «Эх, когда я парнем был да когда к девушкам ходил»… Схватил я свою дубинку, прицелился, как из ружья, и крикнул: пиф-паф! Тут весь оркестр попадал с деревьев, только один цимбалист на верхушке остался.

Дядюшка Рейх откидывается на кровать.

М а р и я  П е к. А почему цимбалист остался?

Х а б е т л е р (ухмыляется). А потому, дорогая мамочка, что в этот момент я и проснулся.

Мария Пек подскакивает к дядюшке Рейху, торопливо распахивает ворот рубашки. Дядюшка Рейх не шевелится, он уже мертв; все стоят потрясенные.

Като Рейх поднимается последней, медленно подходит к отцу и закрывает ему глаза.

Я н и (тянет Като Рейх вперед, на авансцену, комната погружается в темноту). Плачь! Если ты не заплачешь, я что есть силы начну биться головой о стену!

Гаснет последний свет, звучит немецкий военный марш.

П и с а т е л ь. На доме двадцать семь по площади Кальмана Тисы{113} появилась черная стеклянная вывеска, золотые буквы на ней гласили: «Deutsches Heim»{114}. На третьем этаже дома поселились элегантные немцы в штатском. Когда Янош Хабетлер-младший встречал их на улице, слышал их речь, он бледнел от ярости. Одну уличную девку он выгнал из «Арфистки» за то, что видел ее с немцами. Причину своей ненависти он и сам не мог объяснить. Когда его антипатия приняла опасные формы, Янош Хабетлер-старший решил вмешаться.

Картина семнадцатая

Кухня Хабетлеров. Х а б е т л е р  сидит у стола, М а р и я  П е к  стирает.

Х а б е т л е р (встает из-за стола, закрывает дверь в комнату и в коридор). Хочу поговорить с ним, пока он не накликал на нас непоправимую беду. Он совсем спятил, и я не намерен дальше терпеть.

М а р и я  П е к (громко зовет). Яни! Поди сюда немедленно!

Я н и (входит). Да, мама, слушаю.

М а р и я  П е к. Закрой дверь. Отец хочет поговорить с тобой.

Х а б е т л е р. У меня к тебе вопрос. Что ты кричал судье на матче «Вашаша»{115}?

Яни стоит и молчит.

Ты кричал, скотина, что, когда придут русские, он, мол, засвистит по-другому. Бела Шападт говорил, что Като Рейх даже плакала и насилу утащила тебя оттуда. Вот я и спрашиваю теперь, когда ты своим поведением накликаешь беду на всю семью, чего ты взъелся на немцев, поносишь их самыми последними словами?

Яни молчит.

(С отчаянием.) Они тебя когда-нибудь обидели? Может, оскорбили хоть раз? Они даже знать не знают, что ты существуешь на свете, им на тебя вообще наплевать.

Тишина.

Ведь наверняка им дано на то полное право, они живут здесь у нас с разрешения высокого начальства. Еще раз предупреждаю тебя, попридержи язык, пока не дошло до беды!

Яни, бледный, молчит, затем выходит из кухни.

Ну, вот вам, пожалуйста!

М а р и я  П е к. Вечером я сама поговорю с ним. Да не стой ты тут, как тридцать три несчастья! Собирай кастрюли и отправляйся за ужином. (Кричит.) Хайналка! Ступай помоги отцу!

Х а б е т л е р. Тут не до шуток, это вопрос жизни и смерти. Может повлечь за собой такие вещи, что и подумать страшно.

М а р и я  П е к. Ну ладно, хватит.

Х а й н а л к а  выходит из комнаты.

Поправь воротник! Пойдешь с отцом в «Людовику»{116}.

Х а й н а л к а. Почему это вечно я? А почему не Эстер?

М а р и я  П е к. Если опять расплескаешь суп, пришибу!

Х а б е т л е р  уходит с  Х а й н а л к о й. Мария Пек продолжает стирать, кухня темнеет, теперь освещена комната. Иштван Хиреш бренчит на мандолине; на нем военная форма.

Ю л и  Ч е л е. Скажи, доволен ты Гизике?

И ш т в а н  Х и р е ш. Все бы ничего, но иногда она раздражает. Уставится перед собой и будто глухая. По нескольку раз приходится повторять одно и то же.

Э с т е р  учит уроки, но тут бросает занятие, прислушивается к их разговору, потом тихонько выскальзывает на кухню.

Ю л и  Ч е л е. Проучи ее!

М а р и я  П е к (входит, за ней Эстер). Иштван Хиреш! Ты перемываешь косточки моей дочери о этой распоследней тварью? Смотри, Иштван Хиреш! Смотри в оба, неизвестно мне, что тебе бог пошлет! (Юли Челе.) А ты убирайся отсюда! И чтоб ноги твоей больше тут не было!

Ю л и  Ч е л е. Да я ничего особенного и не сказала-то! (Выходит, бросив укоризненный взгляд на Эстер за ее ябедничество.)

И ш т в а н  Х и р е ш. Не сердитесь, мама. (Хочет поцеловать Марии Пек руку, но та не дает.) Простите меня. (Наконец ему удается поцеловать руку Марии Пек.) Мама, я сегодня утром записался в сверхсрочники.

М а р и я  П е к (со злобой). Уж если тебе приспичило носить форму, шел бы лучше в трубочисты!

И ш т в а н  Х и р е ш. Мама, я знаю что делаю, неохота мне на фронт идти. А так меня назначили батальонным писарем, еще и деньги платят, на этой неделе куплю дачку в Пештсентэржебете{117} и почти совсем новую лодку-двухпарку. Пожалуйста, за меня не беспокойтесь. Гизике ничего не передавала?

Мария Пек машет головой отрицательно.

(Продолжает бренчать на мандолине, тихонько напевая.) «О девушка с Гавайи, тебя я обожаю…».

К а т о  Р е й х (останавливается в дверях, с отчаянием). На Яни донесли в полицию.

Сцена погружается в темноту.

Картина восемнадцатая

Комната д-ра Вильмоша Матьяша. М а т ь я ш  в форме подполковника сидит в кресле, рядом, на маленьком столике, бутылка с палинкой. М а р и я  П е к  в выходном платье стоит перед ним, говорит спокойным тоном, только иногда скрещивает руки, чтобы