class="p1">Б. Бойд отметил, что Набоков в поздние годы в одном из изданий своего романа изменил это место: слово «motion» (движение) исправил на более естественное «notion» (понятие). Это исправление Бойд учел в тексте романа, изданном под его редакцией (NaM, 308). Правка, однако, была вызвана ошибочным решением Набокова, что он пропустил опечатку, так как у С. Александера использован именно термин «motion», которому он посвятил пространное объяснение в предисловии к лекциям. Александер признавал субстанцией не материю, а движение. «Вещество мира, которым является Пространство-Время, – писал он, – я также описал как Движение, то есть чистое Движение, до того, как в нем возникла материя. Мне могут задать вопрос, чем же в таком случае является локальное движение или перемещение (locomotion), то, что мы знаем как движение материи? <…> Мой ответ заключается в том, что частицы материи это не точки, а сами по себе движения или группы движений (например, очень простой субстанцией была бы вспышка света), что нет никакой “вещи”, которая движется, а есть только определенные движения (покамест я лишь повторяю знаменитое высказывание г-на Бергсона об изменении), каковые движения на самом деле являют или конституируют вещь» (Alexander S. Space, Time and Deity. P. xi-xii. Пер. мой). В рукописи романа в этом месте (с. 234) написано верное слово «motion».

Последнее упоминание проблемы субстанции в романе возникает в конце гл. 17, где появляется столь же условный, как «Генри Дойл», безымянный «американский профессор философии, сухопарый седой человек с впалыми щеками, который проделал долгий путь из своей далекой страны, чтобы обсудить с Кругом иллюзорность субстанции». В этом месте философская проблематика соотнесена уже с художественным миром романа, сновидческая подоплека которого с неизбежностью подразумевает иллюзорность как самих предметов, так и всего происходящего. «Истинной» субстанцией должен был бы стать мир Автора, возникающий в самом конце книги как оппозиция иллюзорному миру романа, если бы не те осложнения, о которых мы подробно говорим в статье «Адамово яблоко».

Da mi basia mille. – Целуй меня тысячу раз (лат.). Из стихотворения Гая Валерия Катулла «Жить и любить давай, о Лезбия, со мной…». В переводе А. А. Фета: «Сто раз целуй меня, и тысячу, и снова…» (Стихотворения Катулла. В переводе и с объяснениями А. А. Фета. 2-е изд. СПб.: Издание А. Ф. Маркса, 1899. С. 31).

С. 261. …в Будафоке <…> где-то в Центральной Европе. – Будафок – район современного Будапешта, в XIX в. отдельная винная деревня. Венгерское значение имени Эмбера соотносится с этим упоминанием.

С. 262. «Брик-а-брак» – от фр. bric-à-brac – собрание всякого рода редкостей, предметов искусства, мебели.

Питер Квист. – Фамилия намекает на фр. qiu est (кто такой) и англ. quest (поиски, искомый предмет).

С. 263. …вместе с двумя юношами, которых он подкупил (дав каждому по десять крун)… – Здесь, по-видимому, одна из ошибок перепечатки текста рукописи, в которой не «ten kruns» (десять крун), а «two kruns» (две круны). Набоков сначала написал «five» (пять), затем «ten» и затем, вычеркнув оба слова, написал «two». С точки зрения стоимости предметов в романе, десять крун каждому попутчику слишком высокая плата: элегантная Линда говорит, что купила брошку за «три с полтиной» (гл. 16).

С. 265. «Librairie Hachette» – название (с 1919 г.) французского издательства «Hachette et Cie», основанного в 1826 г. «Ашеттовские» издания были среди любимых детских книг Набокова.

С. 268. …“cette petite Phryné qui se croit Ophélie”… – Между прочим сказанная фраза («эта маленькая Фрина, решившая, что она Офелия») посредством упоминания Офелии связывает эту сцену в лавке агента-провокатора со сценой ареста Эмбера. Фрина – афинская гетера IV в. до н. э., натурщица Праксителя и Апеллеса. Аллюзия как на Мариетту, которая была натурщицей до появления в квартире Круга, так и на Падука, поскольку Фрина не настоящее имя, а прозвище, означающее «жаба». Что Мариетта служит в тайной полиции Падука, окончательно станет ясно в следующей главе.

…fruntgenz [пограничные гуси], а не turmbrokhen [беглые колодники]… – Первое слово образовано от устар. рус. «фрунт» и нем. gans (гусь); второе слово от нем. Turm (ист. тюрьма в башне), brechen (ломать) и англ. broken (сломанный) на основе англ. выражения prison breaker (беглец из тюрьмы).

С. 273. …в светлую мглу немыслимых Каролин. – В оригинале «incredible Carolinas», что отсылает к «Пьяному кораблю» (1871) А. Рембо, переведенному Набоковым в 1928 г.: «Уж я ль не приставал к немыслимой Флориде <…>» (пер. Набокова). У Рембо «d’incroyables Florides» – немыслимые Флориды. Множественное число в случае этого места романа объясняется тем, что существует Южная и Северная Каролина (вероятно, еще один намек на отличное знание новоиспеченным американским гражданином Набоковым истории и географии США).

16

С. 276. …в одном из тех сказочных угловых «аптекарских магазинов» <…> на высоком вращающемся табурете у стойки молочного бара и тянущим шею к сиропным помпам. – Ср. в рассказе Набокова «Быль и убыль» (1945), созданном во время сочинения «Незаконнорожденных», описание «молочного бара» (как Набоков называл «drugstore» в своем переводе «Лолиты»): «В недавней и все еще ходкой пьеске о причудливой Америке “Стремительных Сороковых” годов особенным ореолом окружена роль Продавца Шипучей Воды, но его бакенбарды и крахмальная манишка нелепо анахроничны, да и не было в мое время этого непрерывного, неистового верчения на высоких грибовидных табуретах, которым злоупотребляют исполнители. Мы вкушали свои скромные смеси (через соломинки, которые на самом деле были куда короче тех, какими пользуются на сцене) с видом угрюмой алчности. Помню нехитрую прелесть и мелкую поэзию ритуала: обильную пену, образовывавшуюся над затонувшим комом синтетических мороженых сливок, и коричневую слякоть “молочно-шоколадного” сиропа, которым поливали его арктическую макушку. Латунь и стекло поверхностей, стерильные отражения электрических ламп, стрекот и переливчатое мрение пропеллера, посаженного в клетку, плакат из серии “Мировая война”, на котором изображался Дядюшка Сэм со своими усталыми и синими, как у Рузвельта, глазами, или девица в нарядном мундире, с гипертрофированной нижней губой (эта выпуклость губ, этот надутый ротик-капкан, были преходящей модой женского обаяния с 1930 до 1950 года), и незабываемая тональность какофонии дорожного шума, доносящегося с улицы, – эти вот образы и мелодические фигуры, рациональное изучение которых только время может предпринять, почему-то связывали понятие “молочный бар” с миром, где люди терзали металл, и он им за это мстил» (Набоков В. Полное собрание рассказов. С. 591. Пер. Г. Барабтарло).

Набокову могла быть известна книга путевых очерков И. Ильфа и Е. Петрова «Одноэтажная Америка» (1936), в которой есть похожее описание: «И теперешняя американская аптека представляет собой большой бар с высокой стойкой и вертящимися рояльными табуретками перед ней. За стойкой суетятся рыжие парни в сдвинутых набок белых пилотках или кокетливые, завитые на несколько лет вперед девицы, похожие на очередную, только что вошедшую в моду кинозвезду. <…> Девушки сбивают сливки, пускают из никелированных кранов шумные струи сельтерской воды, жарят кур и со звоном кидают в стаканы кусочки льда» (Ильф И., Петров Е. Собр. соч.: В 5 т. / Под ред. А. Г. Дементьева и др. М.: