Бергсона и Лосского. В частности, утверждение субъективности систем, отрицание цельности реальных систем (в них не части, а элементы, т.е. сборные по признакам чистых отношений цельности), и т.д. не является основополагающим признаком всех течений интуитивизма, но каким-то образом соотносится с идеями феноменологии Гуссерля.

«Борьба с понятием – центральный пункт всей критики Бергсона» (Асмус 1984: 237).

Бергсон борется с понятием из понятия же (поскольку он концептуалист), а против интеллектуализма – интеллектуальными средствами. Он вторгается в концепт, утверждая его самоценность и при этом исходя сразу из всех содержательных его форм, которые уже выработаны интеллектуальным сознанием и хорошо известны: образ, понятие, символ. Как и любой интуитивист, он не дает новых рецептов, не открывает следующих за этими содержательных форм (как это делают русские философы с мифом). Понятие понимается как ярлык на вещи, которым и определяется относительная ценность всех вещей, а многообразие точек зрения на вещь (вызванное множеством понятий о вещи) создает иллюзию точного знания.

«Понятия <…> обыкновенно зарождаются попарно, выражая собою две противоположности. В действительности не существует никакой конкретной реальности, которую нельзя было бы рассматривать с двух противоположных точек зрения и которую, следовательно, нельзя было бы подчинить двум враждебным понятиям. Отсюда теза и антитеза, которые невозможно примирить логически по той простой причине, что из понятий или точек зрения никак не построить вещи. Но от предмета, схваченного интуицией, во многих случаях очень легко перейти к двум противоположным понятиям; и так как отсюда видно, как из реальности исходят теза и антитеза, то сразу же становится ясно, как эти теза и антитеза противостоят друг другу и каким образом они примиряются»,

а главный недостаток понятий как содержательных форм Бергсон определяет верно: они «остаются неподвижными», представляют собою схематические контуры вещи и, вдобавок, служат лишь для того, «чтобы переходить от понятий к вещи» в мышлении, а не в активной деятельности (Бергсон 1911: 213 – 215).

В привативной оппозиции «интеллект : интуиция» у Бергсона маркирован интеллект, интуиция не имеет никаких различительных признаков и понимается чисто отрицательно в отношении к интеллекту; определяясь чисто отрицательно, интуиция становится конструктом без определенного назначения. Тем самым устраняется диалектическая соотнесенность двух способов познания – чувственного и рационального, как это было до Бергсона, когда обе формы познания, находясь в равнозначной эквиполентной оппозиции, воспринимались как равноценные (например, у Канта). По мнению Бергсона, наука не открывает, а «фабрикует» вещи в виде объектов («это форма без материи»), достигая высших степеней формализации познанного в виде символов, особенно символов языка. И символическая форма не годится для точного уразумения сущности, поскольку и она замораживает движение идеи в знаках, подвергаемых анализу вне вещи. Понятия характеризуют предмет не по содержанию, а только по объему, и тем самым соотносятся с предметным значением, постоянно упуская из виду связанное с сущностью качественное наполнение смысла по содержанию понятия. Лишь тот, кто умеет воссоздать реальность («схватить реальность»), способен ее познать; творчество и творческая свобода личности лежат в основе интуитивизма Бергсона.

Влияние Бергсона на американский прагматизм выдает учение этого философа как систему практических установок на исполнение жизненных целей. Ничего подобного нет у Лосского с его утверждением необходимости включения личного сознания в общее органическое целое. Если интуитивизму важно вчувствование в вещь, значит он утверждает, что идея in re и является концептуализмом. Бергсон и есть концептуалист с «диалектическим складом ума» (по словам Г.В. Плеханова).

«Борьба с платонизмом – один из основных мотивов бергсоновской философии»,

поскольку

«для Бергсона метафизическая сущность бытия – жизнь, а не идея» (Бердяев 1989: III, 642),

и следовательно, интуитивизм Бергсона идет не от личности (как у персоналиста) и не от идеи (как и интуитивиста Лосского), а от «жизни» (а это экзистенциализм сродни шестовскому).

Совсем другое Николай Лосский с его идеал-реализмом. В соответствии с русской традицией философствования, Лосский поднимает идею на уровень идеала и представляет ее «до вещи» как действительную сущность. Сведение всех видов интуиции до одной мистической (алогической) также не соответствует учению Лосского, который наряду с мистической интуицией Шеллинга принимает и чувственную интуицию сенсуалистов, и интеллектуальную интуицию Лейбница. Прав Бертран Рассел, заметивший основную ошибку Бергсона: тот смешивал познаваемый предмет (который в прошлом) с актом познания (он в настоящем) и помещал их обоих в «геометрической перспективе индукции и дедукции» (Рассел 1993: 311).

Интуиция оказывалась в клещах между двумя рациональными схемами мысли.

2. Образ и слово

«Интуитивный знак неподвижен, знак же, присущий интеллекту, подвижен»,

поэтому один различает свойства, а другой воспринимает предметы (Бергсон 1914: 162). Единственная форма, соединяющая их, – это слово. Кроме того, и

«форма – это мгновенный вид какого-либо процесса» (там же: 269),

«схватить» который в состоянии только материальная форма слова.

В книге «Творческая эволюция» Бергсон рассматривает возможности языка в построении интуитивного знания.

«Наш ум стремится охватить изменения посредством неподвижных точек зрения. Для этого <…> он пользуется троякого рода представлениями: во-первых, качествами, во-вторых, формами или сущностями и, в-третьих, действиями.

Этим трем способам воззрения соответствуют три категории слов: прилагательные, существительные и глаголы, представляющие первоначальные элементы языка. Прилагательные и существительные символизируют состояние, но и самый глагол выражает почти то же самое, если иметь в виду ту часть вызываемого им представления, которая является вполне ясной».

Сами процессы бесконечно разнообразны, например,

«когда мы переходим от желтого к зеленому, этот переход не похож на переход от зеленого к синему; здесь перед нами качественно различные движения <…> Искусственность нашего восприятия, а также нашего интеллекта и языка состоит именно в том, что мы извлекаем из этих крайне разнообразных процессов единое представление о некотором неопределенном становлении вообще; это только абстракция, которая сама по себе ничего не говорит и о которой нам даже редко приходится думать» (там же: 270 – 271).

«Слово ειδος, которое мы переводим термином идея, и имеет в действительности этот тройной смысл. Оно обозначает, во-первых, качество, во-вторых, форму или сущность, в-третьих, цель и намерение выполняемого действия, т.е. в сущности картину этого действия, предполагаемого исполненным. Эти три точки зрения суть точки зрения прилагательного, существительного и глагола. Они соответствуют, таким образом, трем основным категориям языка <…> и мы можем, а может быть, и должны переводить ειδος термином „взгляд“ или „снимок“, или даже скорее термином „момент“. Ибо ειδος представляет неподвижную точку зрения на изменения вещей: качество, которое есть момент становления,