Лицом к лицу сидели два человека, воспринимающие и понимающие каждый на свой лад. И чем сильней вскипал их возмущённый разум, тем меньше оставалось в этом споре смысла, всё шло к тому, что скоро они совсем перестанут слышать друг друга и начнут орать в полный голос. А в таких квартирах, как Пашкина, звукоизоляция паршивая.

– Слушай, давай ты несколько минут помолчишь, не будешь меня перебивать. Тогда я тебе попробую объяснить, о чём говорит Митька. А потом я тебя перебивать не буду, – вдруг вклинился в спор, молчавший до этого Андрей.

Это было так неожиданно, что Пашка растерялся и умолк.

– Сперва давай договоримся, что не существует абсолютно хороших и абсолютно плохих режимов. Если коммунистический режим критикуют, то это не значит, что всё связанное с ним никуда не годится. Вопрос в том, чего в нём больше – хорошего или плохого? Власть, которую ты защищаешь, мучает страну уже семьдесят с лишним лет. Для истории это миг, но всё же этот миг она продержалась, значит, не надо никому доказывать, что система развивалась, что есть прогресс. Но этот прогресс для пользы населения или ради выживания самой системы? Кроме того, кое-что смущает. Ни одна наука не берётся строить теорию о том, к чему придёт в своём развитии объект её исследования. Ни Митина любимая геология, ни биология, ни астрономия… Предположения, гипотезы – пожалуйста. Но не больше, чем гипотезы. А коммунисты взяли и поняли, в чём смысл исторического развития, прозрели будущее. Не во всех деталях, конечно, но главную суть прозрели. Природа, бесконечная в своей непознанности, непредсказуемая природа оказалась посрамлена. Экстраполяция очень сложная штука. На один-два шага ещё можно что-то спрогнозировать с определённой вероятностью, но чем дальше, тем доля вранья в прогнозе катастрофически растёт. И всё многообразие общества не может уместиться в конечную систему предписаний. Как ни крути, утопией получается твой коммунизм.

Молодец Андрей, по делу выступил. Но Митя остался недоволен разговором. Начал-то его Пашка – принялся учить, кому верить в нынешней ситуации. Митя влез с надеждой не столько переубедить этого апологета, сколько повлиять на Вадика. Ладно, всё-таки выговорился. И здорово, что Андрей поддержал.

На следующее лето и в самой Чите, и в посёлках было не так тихо-спокойно, как в прошлом году. В геологическом управлении и в общежитии, в местных партиях москвичей теребили, спрашивали, требовали ответа. Телевизору и газетам доверяли не шибко, и всем было интересно, а как на самом деле? Неужто правда, что с такими плакатами на улицы выходят?

Лето перевалило на вторую половину, когда Митя с Трофимовым снова оказались в той партии, где он в прошлом году воевал со слепнями. Документация новых канав и керна заняли весь остаток полевого сезона. Дни стояли сухие, солнечные, работалось с удовольствием, и время бежало незаметно. Однажды вечерком Трофимов подошёл к Мите.

– По-моему, у нас накопилось много чего неразобранного. Давай завтра устроим камеральный день и наведём порядок.

– Ладно. А я с утра ещё и баньку приму.

А с утра по приёмнику талдычили какое-то обращение к населению страны. Митя услышал, как медовым потоком тянулись обещания наладить жизнь, повысить, улучшить, обеспечить… Даже сулили каждой семье по дачному участку. Обычная пустая говорильня. После завтрака Митя наколол дров, протопил баню и отправился мыться. Когда он размягчённый и умиротворённый вылез на воздух, приёмник продолжал ворковать. Прислушавшись, Митя понял: за те три часа, что он мылся, в стране сменилась власть. Теперь ею руководил какой-то труднопроизносимый ГКЧП. И судя по тому, что говорило радио, в ГКЧП входили откровенные реакционеры, совершенно чужие, не наши, враги. Ясно, что это дело теперь просто так не остановится. Происходит очень важное, а Митя сидит здесь.

Из приёмника продолжали сыпаться новости: Президент страны болен, все газеты закрыты, оставлены только… Ну понятно, оставлены самые паскудные. В Москве бронетранспортёры. Всё просто, как будто написано в учебнике истории: империя сгнила окончательно, власть захватила отпетая реакция. Это называется «путч».

На следующий день события сдвинулись в лучшую сторону: забастовали шахтёры Норильска, Молдова разрешила запрещённые газеты, а у Белого дома строят баррикады. Та-а-ак. Пошло дело. Докатилось и до баррикад. Митя сидел посреди тайги, как на горячих угольях. Главное, что всякие там ЦК и Политбюро молчали в тряпочку, из Верховного Совета – ни звука, а всё решается на улице. Стало быть, растеряны несгибаемые, а скорее всего, напуганы.

А в Москве прошла самая страшная ночь противостояния. И свершилось. Пленум Верховного Совета объявил путч вне закона, снял его лидеров на местах, арестовали верхушку ГКЧП. Кто-то из них со страху застрелился. Президента вернули в Москву. Оказалось, что он вовсе и не болел – эти сволочи без вранья не смогли обойтись. Итак: сплошное «Ура!» На следующий день – пресс-конференция, заявления и главное – приостановлена деятельность компартии. Верная дорога, по которой шли товарищи, кончилась закономерным тупиком. И, кажется, бескровным.

А ещё через несколько дней состоялась сессия Верховного Совета, на которой началось грязное тявканье, оправдания, обвинения. Каждый за себя. И торопились, торопились предать соратников. Ну, чтоб такое большое дело обошлось без грязи? Грязи хватало. Грязь оправдывалась, грязь хотела выглядеть чистой.

Как-то не верилось, что давно засохший лист отвалился. Страна поворачивала на другой путь, а вся косноязычная идеология, проповедовавшие её люди остались в прошлом в виде отходов жизнедеятельности человечества. Эти перемены Митя воспринимал, как личную удачу. Победа была его победой.

Через неделю стали собираться восвояси. Митя загружал в машину вещи. Поднимая один из тяжёлых вьючников, он вдруг увидел яркий-преяркий свет. На секунду подумалось, что, наверно, про такое и говорят: «искры из глаз». Только с чего бы это? Ну и ладно, будем считать, что это салют в честь небывалой победы.

Под ногами ещё хрустели обломки рухнувших крепостей и бастионов, валялись древки знамён, лоскуты кумачовых скатертей, но воздух уже сделался другим. Перестал давить невидимый пресс, свобода ощущалась всеми органами чувств. Не та свобода, о которой Митя мечтал в детстве – свобода только для себя. Это была свобода для всех. Но её тоже очень хотелось, и вот она появилась, как неожиданный и желанный подарок. Было и радостно, и непривычно.

Внутри населения таился дух мести, и периодически он прорывался наружу руганью или молчаливым оскалом. Очень желалось огулом осудить прошлое и отказаться от него. Громче других кричали и призывали к радикальным переменам бывшие коммунисты. Нерастраченная ярость выплёскивалась требованиями переименовать города и улицы, уничтожить памятники. Ещё немного и начнут жечь книги и отлавливать неблагонадёжных. На любого, пытавшегося противостоять безумию, вешались ярлыки «красно-коричневый» и «враг рынка и демократии». К счастью, слова оставались словами, и ничего непоправимого не случилось. Между тем признали независимость Прибалтийских республик, чем разожгли желание остальных республик тоже стать независимыми.