зимняя белизна, а тут с чего-то – небольшой пятачок весны среди царства беспощадного холода.

– У вас что, есть цветы, которые распускаются зимой?

– Нет. Это летоцвет, они отходят в самом начале лета. – Герберт сверху вниз следил то ли за цветком, точно тот мог куда-то убежать, то ли за ней. – Под замком горячие источники, вода оттуда течёт в краны по трубам. Здесь как раз пролегает одна, вот семечко и пригрелось. Ещё зима поздняя, немудрено…

Кончиками пальцев Ева погладила мягкое соцветие – ласково и бережно, как котёнка. Ожидала увидеть жёлтую пыльцу на коже, но в отличие от одуванчика летоцвет не пачкался.

Когда она подняла глаза, то под нечитаемым пристальным взглядом Герберта почувствовала себя неловко.

– Что?

– Впервые вижу, чтобы кто-то так радовался самому обычному цветку. Чаще видел тех, кто изысканный букет принимает как безделицу.

Ева могла бы сказать, что букеты ей тоже не особо нравятся. Учитывая специфику музыкальной профессии, это было забавно, но она всегда жалела цветы, срезанные лишь для того, чтобы завянуть в вазе за какую-то неделю. Хорошо если неделю: чаще букеты держались пару-тройку дней, несмотря на все ухищрения вроде подрезания стеблей и подкормки сахаром. И не попросишь же зрителей дарить тебе растения в горшках – приходилось принимать дары и всякий раз грустить, пока скатерть на столе осыпало конфетти лепестков.

Однако глядя в нежный свет в глазах Герберта, ей расхотелось говорить что-либо. По крайней мере, словами.

– У нас нет цветов, которые распускаются зимой, – изрёк некромант минутой позже, всё ещё вжимая её в стену чуть поодаль от цветка. – Но есть те, что растут под снегом. В горах, у самых высоких вершин. Когда-нибудь покажу их тебе… Раз уж ты у нас, как выяснилось, истинное дитя Великого Садовода.

– Бог весны и возрождения? – Припомнив рассказы Эльена, Ева хмыкнула. – Да мы просто идеальная пара. Единство противоположностей…

Мозг, свеженький и выспавшийся после очередной ванны, сплёл воедино горы, концерты и Жнеца – и причудливым кульбитом окунул свою хозяйку в воспоминание, которого обычно та старалась избегать.

«Хочу покорить Эверест», – говорила в нём Динка, мечтательно глядя на экран их стационарного компа.

Дело близилось к Новому году, и то был один из последних вечеров, когда трое детей четы Нельских собрались вместе. Лёшка настраивал телевизор, присоединяя к нему ноут, чтобы они могли с комфортом посмотреть ребилд «Евангелиона». Динка залипала в интернете. Ева нетерпеливо следила за приготовлениями с разложенного дивана, подворовывая печенье из стеклянной миски.

«Глупо, – изрекла Ева (два светлых хвостика, тридцать кило веса и сто сорок сантиметров от мыска до макушки). Так важно, как только могла сделать это с набитым ртом и с высоты одиннадцати лет. – Это же очень опасно!»

«Ещё как, – довольно подтвердила Динка, слегка дрожащим пальцем крутя колёсико мышки. – Выше восьми тысяч метров вообще начинается «зона смерти». Холод жуткий, ветрина, бури. Кислорода в три раза меньше, чем у нас сейчас. Пересекаешь восемь тысяч – начинаешь медленно умирать. Задержишься чуть дольше, чем нужно, – всё, привет. И никто тебе не поможет, если будешь замерзать: людям бы самим оттуда уползти, тащить тебя просто сил ни у кого не будет. – Азарт, с которым сестра говорила об этом, мог напугать и менее впечатлительного человека, чем одиннадцатилетний ребёнок. – А отметка в восемь с половиной тыщ метров – зелёные ботинки».

Ева непонимающе уставилась на монитор, силясь через полкомнаты разглядеть то, что на нём изображено.

«Зелёные ботинки?..»

«Тело индийского альпиниста в зелёных ботинках, – пояснила Динка радостно. – Тела из «зоны смерти» спустить практически невозможно. Так и лежат там, где умерли».

«Кошмар какой! – Ева подскочила, раскидав печенье по голубенькой замшевой обивке дивана, служившего сестре спальным местом. Хорошо хоть не стукнулась головой о кровать-чердак, на которой спала сама. – Зачем люди туда вообще лезут?! Совсем психи?»

«Дурилка, ты представляешь, что с тобой будет, если вернёшься оттуда? Какой фигнёй любая проблема покажется после того, как ты полз по крыше мира со смертью наперегонки? И небо там так близко, что его можно рукой коснуться… – Она и сейчас помнила мечтательность, звучавшую в Динкином голосе: за всю жизнь она нечасто видела сестру такой. – А каково оттуда на мир взглянуть! Там всё будет ерундой… мегаполисы, президенты с их вознёй, все глупые завистливые людишки, все неприятности…»

Уже много позже, когда они снова и снова говорили об этом (от своей безумной идеи Динка не отказалась, даже обретя новую профессию), Ева поняла, что тогда так воодушевило сестру. Лишившись и музыки, и вершины, к которой нужно стремиться, – для Динки это был сольный концерт в Альберт-холле, она отчаянно искала себе другую цель. Поскольку сестра по мелочам никогда не разменивалась, цель эта обязана была являть собой вершину грандиознее и достойнее прежней.

Открыв для себя идею с восхождением на Эверест, Динка впервые за долгое время вновь ощутила вкус к жизни. И смертельная опасность лишь подогревала ей кровь, что в разлуке с фортепиано превращалась в тихо загнивающую воду.

«Этот твой вечный оптимизм, – выдал Лёшка с внезапной злобой, выпрямившись подле тумбочки с настроенным телевизором. – Может, хватит уже?»

Динка – семнадцатилетняя, как Ева сейчас, белокурое, светлое, неунывающее солнышко, – уставилась на брата:

«Что хватит?»

«Может, признаешь наконец, что для нас всё кончено?»

Ева, собиравшая печенье обратно в миску, мигом затихла, желая стать человеком-невидимкой.

«То, что с нами случилось, не конец света, Лёш».

«Это конец моего света».

«Если не можешь жить без музыки, ты можешь стать теоретиком».

«Изучать, как играют другие? Вспоминая, как когда-то я делал это сам? Спасибо, Дин. Отличная пожизненная пытка. – Брат упал в кресло, дрожащими руками прикрыв исхудалое лицо и красные глаза. – Я – это скрипка. Скрипка – это я. Она – центр моего мироздания. Если она не вернётся, мне остаётся только умереть».

Тогда они ещё не знали, что и вечная краснота глаз, и раздражительность, и суицидальные настроения – следствие той дряни, которую он последний месяц курил в подворотнях со своими новыми дружками. Стремясь скрасить Лёшкино существование после трагедии, сломавшей ему руки и жизнь, родители регулярно и без возражений давали сыну деньги то на кино, то на новую игру, то на посиделки в кафе. Не зная, что в итоге тот тратит их на другое.

Как выяснилось, с момента, как Алексей Нельский впервые попробовал наркотики, до передозировки прошло совсем немного времени. Это было обиднее всего. Наверняка врач, старавшийся реабилитировать их с Динкой изувеченные руки, при очередном плановом осмотре понял