с табаком, свернул самокрутку, ловко заклеил ее кончиком языка, вставил в мундштук и передвинул табак к Бердяеву. — Курите!.. Вы говорили, что демонстративно не участвовали в революции. А как насчет контрреволюции?

Бердяев никак не мог управиться с сигаретой. Пальцы его мелко дрожали, и это вызывало противное ощущение. А он-то уверял себя, что не боится сидящего перед ним человека. «Начинается!» — подумал философ, и похоже было, что холодный, липкий страх проник ему в душу. Дзержинский заметил это. Он взял из рук Бердяева злополучную сигарету, заправил табак в папиросный листок бумаги и отдал обратно.

— А заклеите сами... Вы предпочитаете, вероятно, гильзы. Я тоже, но их сейчас нет. Люблю гильзы «Катыка». Помните, с фигурой бедуина...

— В революции многого не хватает, — сердито ответил Бердяев. Он явно злился на себя за мимолетный, унижающий страх, вдруг охвативший его.

— Революцию нельзя мерить гильзами «Катыка», — сказал Дзержинский. — Для этого есть иные критерии, в том числе морально-этические.

— Что вы подразумеваете? — спросил Бердяев.

— А вот что. Ваша «вольная академия» начала с теософии и перешла к заговору против Советской власти. Она оказалась связанной с «Тактическим центром».

— Это неверно! Бездоказательно! — запальчиво воскликнул Бердяев.

— Попробуйте опровергнуть... Какие доказательства вам нужны? В вашем особняке завсегдатаями бывали люди, состоявшие в «Тактическом центре». Вы их знаете, назовите сами.

— Если бы даже и знал, я не ответил бы на ваш вопрос, — возразил Бердяев. — Сделать это не позволяет элементарная порядочность.

— Играете в благородство, — Дзержинский нахмурился. — Тогда я назову сам. Все они арестованы и подтвердили свое участие в заговоре. — Дзержинский перечислил несколько фамилий, известных Бердяеву.

Все эти люди действительно бывали на философских «вторниках» в бердяевском особняке.

— Как видите, мы знаем больше, чем вы предполагаете... Ну а что касается морально-этической стороны дела, то как же прикажете вас понимать? В обществе писателей, на заседании, вы отказались почтить память растерзанных Либкнехта и Люксембург. Тоже демонстративно. Вы были единственным человеком, который остался сидеть на месте и не встал хотя бы из элементарного уважения к павшим... Такое поведение говорит о многом. В лучшем случае, здесь проявилась невоспитанность.

Холодок, похожий на ощущение приближающейся тошноты, снова подкатил к горлу Бердяева. Действительно, на собрании писателей он — больше из упрямства — не встал, когда все остальные поднялись, отдавая дань памяти павших немецких революционеров.

— Это сделано из политических соображений, — невнятно пробормотал Бердяев. — По своей натуре я исповедую гуманизм.

Какое отношение скандальный поступок Бердяева имел к гуманизму, Дзержинский не понял. Но вдруг ему захотелось этому человеку с вьющимися, поседевшими длинными волосами сказать несколько слов о сущности пролетарского гуманизма. Поймет ли только этот философ-идеалист, оторвавшийся от реальной жизни?.. И все же Дзержинский затворил:

— Наш гуманизм относится больше к живым, чем к мертвым... Дань уважения к памяти павших борцов тоже относится больше к живым. Для мертвых это уже безразлично. Что же касается гуманизма в борьбе, скажу вот что. Знаете ли вы, что фактически мы уже победили силы контрреволюции? Теперь нам нет смысла думать об ответном терроре. Мы переходим к созиданию, к строительству, к восстановлению разрушенного. И мы отменили смертную казнь. А сейчас первое, с чего мы начнем нашу полумирную жизнь, это позаботимся о голодных детях. Надеюсь, вы знаете о Поволжье — там нет даже морковных пирожков, о которых вы говорили. И спасением детей будет заниматься Чрезвычайная Комиссия. Запомните это, господин Бердяев... Вот наш гуманизм! Мы сделаем человечество счастливым, хотя сейчас, в разрухе и голоде, это может показаться несбыточной мечтой... Как видите, можно быть материалистом в теории и очень большим идеалистом в жизни. И — наоборот...

Феликс Эдмундович сам почувствовал, как он разволновался, как порозовели его щеки, когда он заговорил о жестокой проблеме детского голода в республике. Да и зачем было все это объяснять человеку, сидевшему перед ним, идеалисту-философу, голова которого забита такой мешаниной!..

Часы, висевшие над дверью, показывали за полночь. Пора было кончать затянувшийся разговор. Что представляет собой Бердяев, Дзержинскому было вполне ясно. Завершая разговор, Феликс Эдмундович сказал:

— Что касается вас, господин Бердяев, вы можете ехать домой. Идите в камеру и забирайте вещи. Но вам запрещается покидать Москву. И если вы понадобитесь, должны немедленно явиться по нашему вызову. А вообще вам, может быть, лучше уехать за границу, к своим. В новой России вы не приживетесь.

— Но я не хочу покидать Россию! — воскликнул Бердяев.

Он еще не мог понять, что его освободили и освободил человек, который с ним только что спорил.

— Мечтаете о терновом венце? — жестко сказал Дзержинский. — Хотите прослыть мучеником в стране большевиков? Напрасно. Лучше ведите себя так, чтобы вас не пришлось высылать за границу. — Потом обратился к Менжинскому: — Нельзя ли отправить господина Бердяева домой на машине? Время позднее, а в городе неспокойно.

Менжинский вышел и через минуту вернулся — машин не было. Последнюю отправили на задание. В ЧК оставался только дежурный мотоцикл с коляской. На нем и увезли на Арбат освобожденного Бердяева. Когда он вышел из кабинета, Дзержинский спросил:

— Ну как, правильно мы поступили?

— Думаю, правильно, — сказал Менжинский. — Болтун и путаник. Прямого отношения к «Тактическому центру» не имеет.

— А ему все же пошлите билет на процесс. Может, что-то поймет. — Дзержинский еще раз взглянул на часы. — Да, придется нам заночевать здесь, остались мы без машины.

Феликс Эдмундович позвонил домой. Софья Сигизмундовна еще не спала. Предупредил, что заночует на службе.

Дни процесса «Тактического центра» Бердяев провел в зале суда. На скамье подсудимых оказалось много его знакомых. Их преступления были доказаны, но сверх ожидания получили они очень легкие наказания: их приговорили к заключению условно и тут же освободили из-под стражи.

Через два года Бердяева выслали за границу. Он так и не внял совету Дзержинского, попал в новую историю, связанную с другим заговором против Советской республики.

Занятый неотложными делами, Дзержинский и не вспоминал о недавней встрече с Бердяевым. Сколько их было, подобных встреч! Но мысль, высказанная в этом разговоре, касавшаяся судьбы детей, не оставляла председателя ВЧК. Кому же, как не чекистам, заниматься спасением детей от голода, охватившего тридцать четыре российских губернии, десятки миллионов людей...

Казалось бы, голод свирепствовал далеко от Москвы, но жизнь столичного города постоянно напоминала о постигшем страну бедствии. Москва была переполнена беспризорными.