Встреча с Дзержинским произвела впечатление на англичанку. В письме в Лондон она подробно написала об этой встрече:

«Сегодня пришел Дзержинский. Он позировал спокойно и очень молчаливо. Его глаза выглядели, несомненно, как омытые слезами вечной скорби, но рот его улыбался кротко и мило. Его лицо узко, с высокими скулами и впадинами. Из всех его черт нос как будто характернее всего. Он очень тонок, и нежные бескровные ноздри отражают сверхутонченность. Во время работы и наблюдения за ним в продолжение, вероятно, полутора часов он произвел на меня странное впечатление. Наконец его молчание стало тягостным, и я воскликнула:

— У вас ангельское терпение, вы сидите так тихо!

Он ответил:

— Человек учится терпению и спокойствию в тюрьме.

На вопрос, сколько времени он провел в тюрьме, Дзержинский ответил:

— Четверть моей жизни. Одиннадцать лет.

Революция освободила его. Несомненно, что не абстрактное желание власти, не политическая карьера, а фанатичное убеждение в том, что зло должно быть уничтожено во благо всего человечества... сделало из подобных людей революционеров.

Перед отъездом из Лондона я прочитала статью Эррио в парижской газете о новой России. Мне запомнились его строки о Дзержинском, и я записала их: «В результате переворотов власть получают дзержинские или его великие предки — Робеспьер, Сен Жюст и тому подобные, которых ни золото мира, ни советы друзей не могут отклонить от предначертанной цели, чего бы достижение этой цели ни стоило».

...В 1920 году Дзержинский получил новое назначение, и опять-таки в дополнение к той работе, которую уже вел.

На этот раз тяжелая обстановка сложилась на Украине. Да был ли такой период в продолжение всей гражданской войны, когда не возникала бы где-то сложная обстановка?! И всякий раз туда, где сложно и трудно, посылали Дзержинского.

Война с белополяками оживила силы контрреволюции на Украине. На юге в поддержку Пилсудскому поднялся Врангель. По всей Украине в тылу Красной Армии разгуливали банды — Тютюнника, Махно, Григорьева... И не было с ними никакого сладу.

Решением ЦК Дзержинского утвердили начальником тыла Юго-Западного фронта.

Забрав с собой полторы тысячи бойцов из войск внутренней охраны ВЧК, Дзержинский уехал в Харьков.

Оттуда он писал жене:

«...Я собою недоволен. Вижу и чувствую, что мог бы дать больше, чем даю. Мог бы... Быть может, я слишком нервно истощен, не могу сосредоточиться и взять себя в руки, чтобы щадить силы так, чтобы они дали возможно больше при наименьшей усталости. Надо уметь работать так, чтобы ежедневно давать отдых мыслям, нервам.

...Я не хотел бы вернуться в Москву раньше, чем мы не обезвредим Махно. Мне трудно с ним справиться, ибо он действует конницей, а у меня нет кавалерии. Если бы, однако, удалось его разгромить, то я приехал бы в Москву на несколько дней, чтобы получить дальнейшие указания и разрешить вопросы в Москве».

Но и жене Феликс Эдмундович не поведал всего, что с ним происходило, — не хотел тревожить: вскоре после его приезда в Харьков на него было совершено покушение.

Утром, когда Дзержинский приехал в ЧК, где обосновал свой штаб, к нему подскочила молодая женщина и выхватила револьвер.

— Я и не понял сначала, что ей нужно, — рассказывал позже Дзержинский. — Успел только увидеть ее лицо, расширенные зрачки, перекошенный рот. Она целилась в меня из револьвера прямо в упор. Не спуская с нее взгляда, я мгновенно отвел в сторону голову. Пуля просвистела мимо. Рука у нее дрогнула, она, очевидно, не выдержала моего прямого взгляда... Второй раз выстрелить она не смогла. Наши товарищи ее обезоружили.

— Эту женщину расстреляли? — спросили Дзержинского.

— Нет, — ответил он. — Она оказалась просто истеричной дурой. Да вдобавок мы к тому времени уже отменили смертную казнь...

Прошло всего полтора месяца с того дня, как Дзержинский приехал в Харьков, и опять — новое назначение... На этот раз — на польский фронт.

Части Красной Армии к середине лета вышли к границам Польши.

И вдруг ход событий круто переменился. Войска Пилсудского, снабженные оружием западных держав, вновь перешли в наступление и очень быстро добились успеха.

С тяжелым сердцем писал Дзержинский Софье Сигизмундовне из Минска о военных бедах. Он умел стойко переносить удары судьбы, умел анализировать события и не терять хладнокровия.

«...Опасение, что нас может постигнуть катастрофа, давно уже гнездилось в моей голове, но военные вопросы не были моим делом, и ясно было, что политическое положение требовало риска. Мы делали свое дело и... узнали о всем объеме поражения лишь тогда, когда белые были в 30 верстах от нас, не с запада, а уже с юга. Надо было сохранить полное хладнокровие, чтобы без паники одних эвакуировать, других организовать для отпора и обеспечения отступления. Кажется, ни одного из белостокских работников мы не потеряли.

Наше поражение — результат не восстания Польши против «нашествия», а нашей превышающей человеческие силы усталости и бешеной деятельности шляхетских сынов — польской белой гвардии».

Пилсудский, с которым Феликс Эдмундович когда-то так яро спорил на ночной улице в Вильно, ныне стал его открытым вооруженным врагом.

И все же, вопреки неудачам, постигавшим молодую республику, страна не только выстояла под напором интервентов и белогвардейщины, но и начала переходить к восстановлению разрушенного хозяйства, нарушенной войной жизни.

3

Вячеслав Рудольфович Менжинский пришел в Чрезвычайную Комиссию в девятнадцатом году. Но с Дзержинским он был знаком раньше. Встречались еще в эмиграции. Потом вместе работали в Петрограде перед октябрьским переворотом. Дальше их пути разошлись. Вячеслав Менжинский был то наркомом финансов, то уезжал на дипломатическую работу в Германию... Вернувшись в Москву, вскоре уехал на Украину. Там они встретились снова, и Дзержинский убедил его перейти в ЧК.

На Лубянке заканчивали следствие по делу «Тактического центра». Расследование вел Менжинский. Однажды он зашел в кабинет председателя, чтобы поговорить о некоторых обстоятельствах дела... У Дзержинского теперь был другой кабинет — большой, просторный. Даже со шкурой белого медведя, раскинутой на полу. И не было в кабинете ни железной койки, покрытой солдатским одеялом, ни ширмы, за которой прежде Феликс Эдмундович спал, не раздеваясь.

— Ты знаешь, Феликс, пришлось арестовать Бердяева, — сказал Менжинский.

— Того самого богоискателя, которого Владимир Ильич поминал в «Искре»?

— Его. Но я раздумываю о его аресте. В «Тактическом центре» он, по-видимому, не принимал участия.

— Тогда зачем его держать в тюрьме?

— Вот об этом я и думаю. Но, может быть, тебе самому поговорить с ним? Только предупреждаю: велеречив беспредельно.

Был уже