Они вернулись в полночь, Хартмут и Карл-Хайнц. Я изогнулась на стуле на кухне над польским кроссвордом в тщательно продуманной небрежной позе: с обесшкуренными грудями и заголенными коленками, задранными вверх, перед открытыми дверьми, будто начинающая проститутка. Но все напрасно. Хартмут был мрачен, когда вошел с крыльца, и направился прямиком в ванную. Когда он наконец явился вновь, у меня уже начали болеть коленки. Он быстро заглянул в коридор и в кухню, на сидевшую там голоногую девицу, но я не извлекла из этого взгляда ничегошеньки. Он был очень коротким и абсолютно пустым. Затем Хартмут прошел к себе и закрыл дверь. Теперь я могла высвободиться из блядской позы.

Я развлекалась тем, что переводила его имя и обнаружила, что «Хартмут» означает «мужественный», а Херцфельд – «поле сердца». Легче от этого не стало. Дни напролет я совсем пропадала на этом самом поле, бродила по нему словно вконец спятившая полевая серая куропатка, рылась и клевала, чтоб отыскать это чертово сердце, скрытое под толщей земли. Я потеряла рассудок от любви. Поутру я натолкнулась на него в коридоре, он стоял у маленького зеркальца высоко на стене и зачесывал назад волосы. Я так и застыла на месте с открытым ртом и не приходила в себя, пока он не закончил и не посмотрел на меня с улыбкой-молнией и миганием глаз, а потом поспешил пройти мимо. Я проковыляла на заплетающихся ногах к себе, и мне пришлось прилечь, потому что запах одеколона сразил меня. Весь день, все ночи я не могла думать ни о чем, кроме этого чистого лба, этого прямого носа и этих мягких пухлых губ, высоких скул и мощного подбородка. Ах, да, и брови… так ярко очерченные! Ах. Боже милостивый, и глаза… Волосы у него были светлые, и все же всегда темные от причесывания мокрым гребнем и козырька фуражки, отбрасывающего тень.

Да. Какая-то тень лежала на нем – а может, она была у него внутри, но я плохо понимала это. Разве не здорово быть офицером в самой победоносной в истории армии? Нет, Мужественное Поле Сердца что-то угнетало. Взгляд его глаз был каким-то чернильным, и хотя улыбка у него была светлая, она казалась мне проблеском зари в глубине темной пещеры. Постепенно я догадалась, что из этого красивого юноши выкачали всю радость жизни. То ее ничтожное количество, которое он показал мне в первый день, судя по всему, уже было исчерпано. Однажды вечером он уехал с хутора и вернулся хмурым. На следующий день: больше никаких расспросов про Исландию. Только черный хлеб с маслом. С каждым днем он все больше бледнел, а с людьми становился все более мрачным и темным. Но, наверно, это и есть поэзия. Разве поэты в принципе не такие? Лицо у них бледное, как бумага, а голова полна типографской краски.

Но мое обожание лишь возрастало прямо пропорционально его мрачности. Я не обращала внимания на его состояние, пока у меня перед глазами было его лицо. Любовь возгорается от двух вещей: внешнего облика и внутреннего человека. Но для самого начала и первого более чем достаточно.

Я вышла в конюшню и обсудила это с Червоным, моим лучшим другом. Ему это все не понравилось.

В конце концов я все-таки вломилась к нему в один прекрасный вечер. Он сидел за письменным столом в углу возле кровати, в белой майке, у открытого, жужжащего жуками окна. Где-то в темном далеке гремел по полям поезд. Мелкие мушки вились при свете возле его пера, словно любопытные читатели. Он поднял на меня глаза – но удивления в них не было, будто ему казалось в порядке вещей, что к нему вваливается спятивший от любви ребенок.

«Э-э… Вы пишете?»

«Да, кропаю помаленьку».

«А что вы пишете? Письмо?»

«Нет».

«Можно посмотреть?»

«Посмотреть?» – спросил он, смешливо фыркнув носом.

Этого было достаточно, чтобы я шагнула в комнату и закрыла за собой дверь.

«Что вы тут делаете?»

«Тут?»

«Да, на этом польском хуторе. Почему вы не в бою?»

«А что вы здесь делаете?»

«Я? Я… Меня сюда конь привел. Так-то мне тут делать нечего. Я… я просто рада, что у меня пока кровать есть».

Он долго мерил меня взглядом и наконец произнес:

«Герра Мария?»

Так он называл меня в наш первый вечер и каждый раз усмехался, повторяя это: Herr Marie.

«Да».

«Присаживайтесь! Мне надо… кое-что закончить».

Он повернулся на стуле и склонился над бумагой. Плечи у него были широкие, предплечья сильные, а вот спина выглядела уязвимой, туловище книзу сужалось. Вместо того, чтоб присесть на стул в углу с моей стороны, возле простой койки, я подкралась к нему сзади, заняла место у края кровати и попыталась заглянуть в листки на столе. Он то ли писал восторженное письмо Гитлеру, то ли сочинял стихи. Он заметил меня и повернул голову, не вставая, и снова фыркнул носом.

«А у вас белье не меченное?»

«Что?» – переспросил он, не поднимая глаз.

«У вас на майке не написано ‘СС’?»

«‘СС’? Да-да. У нас вся одежда военная: и трусы, и носки, и ботинки. Всё».

«А почему у вас майка без свастики?»

Вдруг в его голосе возник гнев:

«Свастика на майке? На майке свастика, да! На бумаге свастика. На пере свастика. Но им не удалось ее в чернила подсунуть! Не удалось! Она такая тяжелая, что все время в чернильнице тонет!»

Последние слова он почти прокричал. Дверь распахнулась, и носатый Карл Не-Хайнц заглянул в комнату.

«Всё в порядке, господин офицер?»

«Да, – ответил его командир, – всё в порядке. Дверь закрой».

Прекрасный офицер моих снов вновь склонился над столом, но больше не писал, а закрыл лицо руками. Я прикидывала, как бы мне бежать через раскрытое окно. Что я такого сделала? Я вывела его из равновесия. Почему он так говорил о свастике? Он что, ненастоящий нацист? Как может эсэсовский офицер позволять себе такие крики, такое святотатство? А может, он писал предсмертное письмо перед тем, как покончить с собой? Он так и сидел, спрятав свой прекрасный лик в ладонях. Я не могла взять в толк, что мне сказать или как мне вообще на это реагировать, поэтому начала раздеваться, – это домашний рецепт, который на протяжении веков не подводил женщин. Я стащила белую блузку через голову, спустила юбку и сняла грязные носки. Он выпрямился и положил руки на стол, но не повернулся на стуле, а так и сидел в полном молчании и слушал тот тихий звук, который издает стягиваемый с ноги носок. Затем вновь взял перо и начал писать. Я высвободила из майки груди. Мушки резво летали в круге света, захватывавшем его левое плечо и освещавшем каждый волосок на его плечах и шее. Мне показалось, что они пляшут в такт каждому моему движению, как будто наслаждаясь бесценным электричеством. Дойдя до трусов, я остановилась и некоторое время стояла на прикроватном коврике в одних портках, будто малая нация у стола переговоров.