Но память осталась. И вот письмо. Оно невелико, и есть смысл привести его почти что целиком.

«…Знаю, что стал ты писателем, ну и подумал, а вдруг сгодятся тебе эти мои странички из дневника. Мне-то они совсем ни к чему. Буду рад, если ответишь.

Желаю тебе дальнейших творческих успехов!

Твой старый знакомый Николай Самсонов!»

И к письму приложены странички из его дневника.

Я ответил ему. Помнится, послал в подарок свою книгу, но страницы из дневника тогда меня не заинтересовали. Теперь же, когда многое забылось, показались любопытными.

«21 декабря. Снег до того твердый, что выдерживает даже такого крупного человека, как Афонька Багров. Он легко идет впереди нас, красиво откинув голову, и насвистывает. За ним шагают трое рабочих. Потом инженер Всеволод Лиманов, и позади я. Мы возвращаемся в штаб нашей партии, в эвенкийское стойбище. Больше двух недель мерзли в палатке по ночам, ведя днем досъемку правого крыла Сугучана. Досняли и бодро шагаем по снежной тверди. Снег не то что скрипит под ногами — визжит, до того он проморожен. Еще бы, морозец не меньше тридцати пяти. Пар вылетает изо рта и тут же опадает инеем. Хорошо еще, что нет ветра, иначе бы «бяда», как говорит Прокопий, один из рубщиков. И поэтому я тоже иду и насвистываю. Радуюсь многому, и прежде всего тому, что увижу свою милую Томку, по которой скучаю, как младенец по матери. Думаю, и она меня ждет не дождется. Все свои синие проглядела. Ах, до чего же они хороши! Вот встречу ее и неотрывно буду глядеть в них, в самую их глубину…

Но только вошел в штаб, как милый друг завхоз Вася сообщил, что Томка в отряде Субботина. Он ведет досъемку высохшего русла Макита, а она бьет шурфы. Вот это да! Но не успел запечалиться, как тут же и радость. Меня с ходу направляют к Субботину записатором. Вот это двойное «да»! Скорей, скорей в баню, хорошо помыться, выспаться и — к Субботину на рассвете.

Баня мала, из расчета на двоих. В напарники мне попал Прокопий. Ему лет тридцать, но он уже лысый, с каким-то младенческим лицом. Но таких рубщиков, как он, поискать. Один только Афонька Багров ему не уступает. Прокопий сделал веник из горного дубняка и нахлестывает себя так рьяно, с таким ожесточением, что я сползаю с полка вниз.

— А иначе вошь не уничтожишь, — убежденно говорит он.

После бани я блаженствую: весь чистенький, как дитё, на мне чистое белье, и лежу я на чистой простыне на спальном мешке в теплом эвенкийском доме. Милый друг завхоз Вася приготовил брусничный сок, и это так славно, что даже сил нет, чтобы выразить.

— А в дорогу я тебе дам баночку сгущенки. Надо же тебе побаловать твою возлюбленную. Сядете рядком и станете уписывать молочко. От такого молочка поцелуи будут еще слаще. — Сказал и захохотал так, что даже пламя свечи заколебалось. И замолчал. Ждет, что я отвечу на его остроумную шуточку.

Чтобы порадовать его, — в общем-то он неплохой парень, — я тоже начинаю хохотать, отчего Вася приходит в дикий восторг, даже руками всплескивает. Он хохочет до слез, бедняга, а я начинаю думать о Томке, о том, как увижу ее, обниму, исцелую. Думаю о любви, обо всем том, что свалилось на меня так нежданно-негаданно.

И ведь на самом деле, кроме Томки в нашей партии еще три девчонки. И нельзя сказать, чтобы они были хуже ее, а вот получилось так, что лучше ее и нет. Я закрываю глаза, чтобы вызвать ее воображением, и она вплывает в мое предсонное состояние. И я вместе с ней засыпаю.

Просыпаюсь от громкого голоса. Прокопий, освещенный огарком свечи, сидит на постели у Васи, в ногах. Это он разбудил меня.

— Спит она с ним, сказывают, спит! — кричит он.

— А ты не верь, мало ли что наболтают, — говорит Вася. — Люди любят наговаривать, особенно если попадет доверчивый человек. Другому это наболтать в радость, в удовольствие.

— Не, зря балабонить не станут… Чего же мне теперь делать-то? Ведь срам, на глаза кому покажись. Как это так, от живого мужа к чужому мужику бегает. Голову сняла.

— Да ты поговори с ней. Только по-хорошему.

— Да разве она скажет.

— А ты спроси. В глаза глянь. Если виновата, не выдержит твоего взгляда.

— Ладно, коли так… Спрошу… Ладно… Он ушел.

(О ней и Прокопий я писал раньше, но чтобы тебе было ясней, перепишу оттуда сюда.

Его жена, Дуняша, работает у нас поварихой. Небольшого росточка, курносенькая и очень складная по фигуре, хотя ей уже под тридцать. Приехала она с Прокопием, чтоб заработать на дом и на корову. Они погорельцы.

— Любу работу, каку надо, буду сполнять. И она такоже, — сказал он про жену, когда нанимался к нам на работу. — Чем боле дела, тем знатней.

И верно, работал так, что впору троим управиться. И Дуняша изо всех сил старалась. Не только готовила пищу, но и стирала итээровцам белье, и чинила, если надо, и шила, чтобы только побольше заработать.)

— Так что, она ему изменяет, что ли? — спросил я Васю.

— Говорит, изменяет.

— С кем же?

— Говорит, с Афонькой.

— Так ведь он только явился со мной.

— Ну а теперь с ней, — ответил Вася и захохотал так, что даже закашлялся.

«Чушь какая-то», — подумал я и уснул. Проснулся снова от голоса Прокопия. Была уже ночь.

— Дуняши здесь нету? — кричал он в темноте.

— Нету, — сердито ответил Вася.

Прокопий убежал. И снова, только-только я заснул, как он опять вбежал с криком:

— Дуняши не было?

— Не было! — закричал Вася.

И через полчаса снова прибежал Прокопий — будь он неладен, я только уснул, — и опять с криком: «Дуняши не было?»