II

Но все получилось не совсем так, как было задумано. 25 февраля 1970 года «настенные росписи» для небоскреба «Сигрэм» были доставлены не в Нью-Йорк, а в галерею Тейт (сегодня она называется Тейт Британия), на набережную Темзы Миллбанк. За несколько часов до этого, в тот же день, тело Марка Ротко было найдено на полу его манхэттенской мастерской. Художник покончил с собой, перерезав вены на запястьях. После долгого пребывания в царстве мертвых, заключенном в пределах собственного сознания, Ротко обрел в Лондоне некое подобие личного мавзолея.

Именно поэтому весной того года автор этих строк не слишком торопился увидеть полотна из «Сигрэма». Тот факт, что их выставили в отдельной галерее внутри Тейт, отдавал каким-то уж слишком благоговейным почитанием: дань одному из великих грешников героической эпохи абстракции. Я же особого благоговения не испытывал, тем более в 1970 году; вечные истины меня тогда не заботили. Куда больший интерес вызывало искусство, близкое к игре, способное ухватить бурлящую живость момента и заставить ее всколыхнуть все вокруг. В Британии этим занимались (каждый по-своему) Ричард Гамильтон, Питер Блейк, Дэвид Хокни, Бриджет Райли, Патрик Колфилд; в Америке – Энди Уорхол, Джаспер Джонс, Джеймс Розенквист и Рой Лихтенштейн. ТА-ДАМ! Мы все знали, что великие патриархи абстракции считали свои полотна преградой на пути потоков мусора, проникающих из поп-культуры, и мы ненавидели их за этот пуританизм. Наши художники не бежали в панике от массовой культуры, они заигрывали с ней и делали из нее искусство. Мысль о том, что надо явиться с повинной и пройти курс трансцендентальной коррекции, воспринималась как нечто омерзительное, вроде вынужденного похода в церковь. И то, что Ротко теперь присоединился к пантеону благородных абстракционистов с суицидальными наклонностями, только делало такую перспективу еще более леденящей кровь.

С другой стороны, в то утро мне очень хотелось посмотреть полотна Фрэнсиса Бэкона, и потому я направился в Тейт, прошагал по величественным коридорам крыла Дювин, случайно повернул не туда, куда собирался, и очутился перед работами Ротко. Это явно не была любовь с первого взгляда. В любом случае разглядеть их было не так-то просто – сам художник настаивал, чтобы его картины выставлялись при минимальном освещении. Но это, конечно, было крайне мудрое распоряжение. По мере того как взгляд покидал слепяще-белые стены и приспосабливался к бархатистому мраку, глаза погружались в абсолютно иной оптический мир. Ощущение было такое, словно находишься в кино, где главный герой заставил приглушить звук: ожидание в тумане. Что-то алое и багряное там, внутри картины, постоянно пульсировало, точно клапан в органе человеческого тела. Ротко говорил о своих полотнах, что они представляют собой «путешествие в неведомый мир, исследовать который способны лишь те, кто готов идти на риск». Чем дольше я смотрел на эти картины, тем сильнее ощущал, как черные колоннообразные формы непреодолимо затягивают меня внутрь мира, созданного художником. Я все еще не был уверен, что хочу в этом мире оказаться, но магия изображения не оставляла мне выбора – я должен был двигаться дальше по этому пути. И в конце могло ожидать удовольствие не из приятных.

III

Ротко с удивительным упорством утверждал, что не является абстракционистом, и это кажется абсурдом. Разве его полотна не представляют собой соединение цветоформ? На самом деле, по крайней мере так считал сам художник, просто выложить эти формы и на этом остановиться было бы недостаточно. Такой путь вел к скучному самоограничению и эстетическому нарциссизму. Темы важны, утверждал он, а главной темой его творчества (даже если смотрящий далеко не сразу мог разглядеть ее в нагромождениях цветных полей) стала вселенская трагедия человеческого бытия.

Марк Ротко, хотя и не участвовал ни в одной из войн, верил, что хранит их историю в своей крови. Он утверждал, будто помнит, как в Двинске – городе в царской России, где в 1903 году художник родился под именем Маркус Роткович (сегодня – латышский Даугавпилс), – казаки гоняли евреев по улицам. Одному из родственников, как гласило семейное предание, они даже отрубили голову. Маркус покинул Двинск в возрасте десяти лет, и, хотя половину населения города составляли евреи, никаких погромов там не было. Тем не менее в этом возрасте мальчик уже наверняка мог знать, что такое погром, и бояться происходившего с евреями в черте оседлости. Когда Маркусу исполнилось семь лет, его отец, аптекарь и книгочей Яков, уехал с двумя старшими сыновьями в США в поисках новой жизни (история обычная – мечтатель, совершенно неспособный зарабатывать деньги). К моменту, когда семья воссоединилась в Портленде, штат Орегон, в августе 1913 года, старший Роткович был уже серьезно болен – у него был рак толстой кишки. Семь месяцев спустя он умер. Мать Маркуса Анна (в Америке она взяла себе имя Кейт) осиротела дважды, лишившись и мужа, и родины. Когда Ротко наконец решил написать интимный семейный портрет – словно по примеру Шагала, – маленький клан на его картине вместе именно усилиями матери.

Годы спустя, когда успех уже позволял художнику держаться накоротке с журналистами, которые, как он считал, не были в состоянии понять, чем он на самом деле занимается, Ротко ушел в агрессивное молчание. «Молчание обладает невероятной точностью», – торжественно заявлял он, и, по сути, возразить на это было нечем. Однако бо́льшую часть своей жизни – и особенно в молодости – Ротко отнюдь не был похож на монаха-трапписта, давшего обет молчания, но являл собой куда более узнаваемый (по крайней мере, для меня) еврейский тип: был словоохотлив, энергичен, вспыльчив, серьезно интересовался литературой и историей. Ортодоксальный иудаизм, в традициях которого он был воспитан, казалось, никак не должен был повлиять на его будущее творчество, но, если ты в детстве прошел через хедер – традиционную еврейскую школу, – избавиться от этого опыта уже невозможно, как бы ты к этому ни стремился. Так было и с Маркусом. Он стал тем, кого на идиш с улыбкой и восхищением называли хухэм – мудрец-всезнайка. А что делать хухэму, если он не собирается стать раввином?

Тем, что на идиш обозначается як – трепать языком. В школе Линкольн Маркус был одним из лучших участников публичных дебатов и ходил слушать зажигательные речи «красной» анархистки Эммы Гольдман, которая в своих выступлениях крушила капитализм и восхваляла русскую революцию. Но помимо этого, он еще посещал занятия по сценическому искусству и задумывался о совсем иной карьере. Случалось ему и накладывать грим – совсем ненадолго, но настоящей драме еще только предстояло разыграться на его полотнах.

Выпускник Ротко был, естественно, кандидатом на получение стипендии и был зачислен в Йельский университет еще до того, как университеты Лиги плюща ввели квоты на поступление, решив, что среди их студентов оказалось слишком много умных евреев. Тем не менее он успел почувствовать, как жалят «осы». Если отчислить острых на язык сынов Авраама, «этих людей», было не так-то просто, можно было максимально усложнить их пребывание в университете. К концу года, проведенного в основном за изучением истории философии и психологии, студенту Ротковичу прекратили выплачивать стипендию. Маркус жил за пределами университетского кампуса, в Нью-Хейвене у родственников, и вместе с товарищем выпускал подпольную левацкую сатирическую газету Saturday Evening Pest – «Субботний вечерний вредитель», согласившись играть ту роль, которая была ему определена. В конце второго курса он бросил учебу.