Первой уехала Рейнбоу. По словам доктора Эрнандеса, ее дедушка и бабушка много лет добивались у федералов разрешения забрать внучку из Легиона; после того как родители Рейнбоу погибли, у судьи не заняло много времени принять решение о передаче опеки над Рейнбоу деду с бабушкой. Я видела ее как раз перед их приездом, и она выглядела растерянной, как будто не знала, пугаться или радоваться. Горе все еще висело над ней темной тучей – думаю, для каждого из нас эта туча еще не скоро распадется на клочки и рассеется, если рассеется вообще, – однако возможность покинуть унылые коридоры Муниципального центра имени Джорджа У. Буша, пускай и в компании двоих незнакомцев, озарила личико Рейнбоу счастьем. Я радовалась, глядя на нее, хотя, когда она обвила мою шею тонкими ручками, обняла меня, сказав, что любит, и попрощалась, у меня защемило в груди.

Следом за ней уехали Аврора и Уинтер – к тете и дяде на Гавайи; Люси увезла бабушка – на ферму в Айове. Каждый раз, когда кто-то уезжает, мы устраиваем маленький праздник в кабинете групповой терапии: угощаемся чипсами, сладостями и апельсиновым соком, и кто-то порой плачет, и все просят друг друга беречь себя. Один или два малыша все еще повторяют «Господь благ», но уже не придают этому прежнего значения, а говорят просто по привычке, словно иногда забывают, что, если не произнесут этих слов, ничего страшного не случится.

Хани пока здесь, и Джеремайя, и еще десятеро детей. Часть из них скоро переберется к родственникам, которых разыскали агент Карлайл и его коллеги. А у некоторых, в том числе и у меня, либо никого из родни не осталось в живых, либо – и об этом предпочитают не упоминать вслух – родственники есть, но брать на себя заботу о них не хотят. Я спросила доктора Эрнандеса, что будет с этими детьми, и он сказал, что в конечном итоге их отправят в приемные семьи, к мужчинам и женщинам, которые берут чужих детей на воспитание.

Мне кажется, существование таких людей – куда более убедительное подтверждение того, что Господь благ, нежели все, что столько лет вбивал в наши головы отец Джон.

После

– Хочу поговорить с тобой о гневе, – сообщает доктор Эрнандес. – Ты не против?

– Кажется, мы уже раз-другой обсуждали эту тему, – с улыбкой отвечаю я.

– Все не так мрачно, как звучит, – тоже улыбается он. – На самом деле я хочу поговорить о том, как справляться с уже возникшим гневом, как жить дальше.

– О, интересно.

Психиатр кивает и откидывается на спинку стула. В последнее время он не включает диктофон и выглядит гораздо более расслабленным, чем в начале наших сеансов. В те, первые, дни он обращался со мной так осторожно, будто опасался, что из-за одной необдуманной фразы я могу разбиться на миллион осколков. Позже, когда вопросы стал задавать в основном агент Карлайл, у меня возникло ощущение, что доктор Эрнандес изучает меня как загадку, которую нужно разгадать, как некий вызов его профессиональному опыту и мастерству. Теперь же он беседует со мной по-дружески, и, хотя я понимаю, что дружбы между нами нет – едва ли мы будем встречаться и болтать о том о сем, когда я наконец покину эти стены, – такой стиль общения нравится мне куда больше.

– У тебя есть полное право испытывать гнев по поводу всего пережитого, – объясняет доктор Эрнандес. – Это естественная реакция, и, откровенно говоря, я бы забеспокоился, если бы ты не чувствовала гнева. Бόльшую часть твоих эмоций мы проработали на наших сеансах, но я должен убедиться, что ты анализируешь свой гнев и держишь его под постоянным контролем. Мне бы не хотелось, чтобы он поглотил тебя.

– Не поглотит.

Доктор удовлетворенно кивает.

– Ты злишься, Мунбим?

– Да. – Я больше не лгу.

– На кого?

– На отца Джона.

Доктор Эрнандес делает короткую пометку в одном из блокнотов, но и это не раздражает меня так, как прежде.

– А на маму?

Качаю головой.

– Нет. На нее я не злюсь.

– На Эймоса Эндрюса? На Джейкоба Рейнольдса?

– Нет и нет.

– На Люка?

Ненадолго задумываюсь, потом качаю головой.

– Уверена? – прищуривается доктор Эрнандес. – Испытывать гнев – нормально, и ты всегда можешь об этом сказать.

– Я не злюсь ни на кого из них, – отвечаю я. – Раньше злилась. Долгое время я боялась Люка, злилась на маму и ненавидела Эймоса с Джейкобом. Я не говорю, что испытывала эти чувства к ним без причины и что они ни в чем не виноваты, вовсе нет. Но по большей части вина лежит не на них.

– Тогда на ком же?

– Хотите, чтобы я еще раз назвала его имя? – улыбаюсь я.

– В этом нет необходимости, – отвечает доктор Эрнандес. – Ну я а все же произнесу это вслух, если не возражаешь.

– Да пожалуйста, – пожимаю плечами я.

Он закатывает глаза, но с улыбкой.

– Уточним насчет отца Джона. Допускаешь ли ты, что когда-нибудь перестанешь на него злиться?

Я опять пожимаю плечами.

– Не знаю. Надеюсь, что да.

– Сможешь ли ты когда-нибудь его простить?

– Нет, – мгновенно следует мой ответ.

– Ты…

– Да. Уверена.

После

– Он живет в каком-то Лондоне, – сообщает Хани. – Придется лететь туда на самолете целых десять часов.

– Ты прекрасно долетишь, – улыбаюсь я.

Хани кивает.

– Он сказал мне по телефону, что будет сидеть рядом со мной и всю дорогу держать за ручку. Я спросила, знает ли он, сколько мне лет, и он ужасно смутился. Думаю, мы с ним поладим.

– Это брат твоей мамы?

Она снова кивает.

– Мы вроде как уже встречались. Он сказал, что, когда я родилась, он приезжал в больницу посмотреть на меня. А мама никогда о нем не упоминала.

– Оно и понятно, – вздыхаю я. Мы сидим в кабинете групповой терапии, и я стараюсь улыбаться как можно убедительней, ведь я рада за Хани, счастлива, что она уезжает, – кажется, я сейчас лопну от счастья, но ведь мне так сильно будет ее не хватать.

– Я напишу тебе, – обещает она. – Хочу еще кое о чем спросить, только без чужих ушей и глаз.

Я вспоминаю, что шепнула ей на ухо на первом сеансе КСВ, в котором участвовала, и улыбаюсь. Лицо Хани тут же озаряется ответной улыбкой.

– А ты можешь приехать ко мне в гости, – продолжает она. – Когда тебя выпустят.

– С удовольствием, – отвечаю я. – Но сначала спроси разрешения у дяди.

– Он разрешит, – сияя, говорит она. – Разрешит,