– Как теперь смотреть в глаза доверчивой Авдотье? Надо ли ей знать правду? – терзала она себя вопросом и днем и ночью, но ни словом не обмолвилась никому, даже Киприяну. Увидев Петра, почувствовала прилив жалости к влюбленному в нее мужчине. Шли дни, месяцы, и что-то ответное всколыхнулось в душе. Оно еще не перешло, как у Петра, в любовь, но уже стало неравнодушием. Она сдерживалась. Ни вкрадчивым взглядом, ни ласковым словом, ни мягким прикосновением ладони не позволяла Петру ощутить это неравнодушие. Киприяну все же сказала о балясничанье Петра. Сказала без осуждения и даже с оттенком сочувствия. Хотя опасалась, что войдут в семейную жизнь недоверие, подозрение и, возможно, ревность. Авдотья пусть будет в неведении! Пусть воспринимает Петра таким, каким его знает! Екатерина понимала, что это осложнило бы отношения со свояченицей. Жить под одной крышей, научиться изворачиваться перед мужем и Авдотьей, флиртовать с Петром и быть чистой она просто не сможет. Она не из таких. Ее совесть не ущерблена блудом. Она чиста перед Киприяном.

Киприян Михайлович был зол – ни на Екатерину, ни на Петра, а на сложности, возникшие под крышей родного дома с близкими ему людьми. Жена стала возмутителем спокойствия добропорядочной купеческой жизни. Он хоть старше Екатерины на пятнадцать лет, но не смотрит на нее с высоты своего опыта и не сюсюкается, как с дитем малым. Живут, не замечают разницы в годах. Правда, редко на людях появляются вместе. Киприян выглядит старше, когда они рядом. Худые глаза подмечают, языки злые шепчутся. Но они друг для друга – ровня. За семь лет она пообвыкла в его доме, стала домовитой хозяйкой, но никак не купчихой. Изредка интересовалась торгом, но особого интереса не выказывала. Она была матерью сына и себя до донышка отдавала домашним заботам. А Кипа? Кипа оставался любимым и единственным. Она и озорует с ним по-своему, редко и ненадоедливо. Знает, у мужа забот невпроворот и зимой и летом. Он почти не отдыхает от дел торговых. А теперь с медью и углем завязался! Да не на день и не на год, на всю жизнь! Но чем больше хлопочет Киприян, тем больше дел прибавляется! И не в Екатерине суть, считает Киприян Михайлович, а в Петре. Видит, что он отдаляется и делами, и мыслями, и греховными деяниями. Боится, что Киприян многое не только не одобрит, но и осудит. Что задумал Петр – неизвестно! Куда ни посылает старший брат «младшенького» по торговым делам, везде справляется, не допускает никакого урона. Но прежнего рвения не проявляет.

Киприян Михайлович сам его окликнул:

– А что ж ты, братец, насчет залежей затих?

– Предусмотренное тобой и Инютиным я выполняю!

– Этого мало! Ты со мною и Кытмановым совладелец залежей. Пусть пока не документально, но по взаимному доверию. А ты отошел от медных руд. Думаешь, пусть Кипа сам вошкается, коль влез.

– Я не спихиваю все на тебя! Но у меня сумленье в этих залежах.

– Сумлеваешься, а молчишь! Выжидаешь провала? Или вы с Кытмановым сговорились разорить меня? Он сидит в Енисейске и тоже ждет, что из руды получится. Если по летке побежит струйка, может, вложит рубль. А не побежит – расходы Сотникова! Ему доходнее держать золотые прииски да быть совладельцем частного пароходства. А правительство не дало лицензий на участок. Кытманов обещал, но не сделал. Земли эти царские, и никто нас не включит в реестр на разработку залежей. По сути, как я понимаю, мы закон нарушили. Но мы от него далеко. И пока не докажем властям ценность руд и каменного угля, никто нас не будет принимать всерьез. А кустарем я быть не хочу, слишком много затрат и первобытная, как говорит Инютин, технология. Я верно угадал думки Кытманова? Может, подтвердишь, Петр?

Брат покраснел, будто уличили его в мошенничестве.

– Не ведаю я думок Кытманова! Какие мыслишки гуляют в его кудрявой голове? Одному Богу вестимо! Но то, что он не верит в залежи и тормозит оплату, слышал от него собственными ушами. А не сказал – огорчать не хотел! Боюсь я разору, Киприян! Что мы годами по копейке собирали, разлетится в год-два. И торг выскользнет из рук, и блеска меди не увидим. Капиталы мы добывали вместе, а хозяин – ты. Вывеска у нас: «Братья Сотниковы». Я ж лишь приказчик. Пока холосты были, куда ни шло, терпелось. Теперь семьями обзавелись. Дети пошли. Живем под одной крышей. Я во всем от тебя завишу. А мне четвертый десяток. Когда я хозяином стану? Мне давно пора свое дело вести. Да ты разве меня выпустишь из-под себя?

– Видишь, как ты заговорил? Меня покойный отец просил перед гибелью: «Кипа! Что бы со мной ни случилось, не бросай Петрушу». А тебе в то время три годочка было. Мать померла при твоих родах. Ты не помнишь! А я все это пережил! И не успокоился до сих пор! Из-за тебя, собственно, долго не женился. Кроме вахтерских забот, о тебе душа болела. Стал грамоте учить да к своему ремеслу привлекать. А твой год подошел, попросил станичного атамана направить на службу смотрителем хлебозапасного магазина в Часовню. Я хотел, чтобы с тебя вышел не только казак добрый, но и человек честный, знающий толк в торге. Я уж тогда думал о собственном торговом деле. Сколько раз на упряжке из Толстого Носа приезжал к тебе, чтобы посоветовать, подсказать, как правильно вести мен и учет муки, пороха, свинца. Хотел, чтобы и поселенцы, и тунгусы округи всегда сыты были, а у тебя приход с расходом стыковался. Чтобы четко вел шнуровые книги по всем операциям. Чтобы ни един пуд хлеба, ни осьмушка пороха, ни фунт свинца не попал в нечестные руки. Даже в голодные неурожайные годы не было мору ни среди государственных крестьян, ни среди кочевников. Годы шли, и мне казалось, время женитьбы я перерос. Решил остаться бобылем. Все пытался перевести тебя в Дудинское, да атаман не находил замены на Часовню. Пока ты служил, мы с тобой три добрых дела сотворили: купцами стали, церковь построили и торг развернули от Оби до Лены.

Петр молчал и уже не впервой слушал рассказ старшего брата.

– Да что я тебе о тебе же рассказываю? Наверно, хочу еще раз напомнить. Я всегда исполнял наказ отца и своего сердца: не оставлять тебя в одиночестве. Видно, Бог в благодарность за церковь сделал и тебя, и меня удачливыми. Хотя ты знаешь, чего греха таить, нам нужен был кирпич. Если бы не нужда, вряд ли мы ввязались бы в Божье дело. Не такие уж мы верующие. Прихожане по-прежнему благодарят и тебя, и меня, не зная, что нас спокусило срубить церковь. Люди станков и тундры надеются на нас. Многие завидуют и побаиваются. Но ты сам видишь, как пароходчики запускают руку в нашу вотчину. Скоро бреховские подомнут под себя. Много самой ценной рыбы уходит мимо нас, а за ней уйдет и пушнина, и кость мамонтовая. Бороться с их капиталами мы не сможем, пока не заставим нам служить горы. Уж туда мы никого не пустим, коль застолбили первыми. Совладельцами – пожалуйста! Но владельцами будут только братья Сотниковы! Теперь понимаешь, жизнь гонит нас на залежи! Знаю и верю, только металл и уголь поднимут нас над пароходчиками и старателями. Мы выходим на стезю заводчика. Тогда будем владеть медеплавильными заводами, угольными разрезами, пароходами не в ущерб, а на пользу торговому делу. А Кытманов! Кытманов меня не оставит, пока я сам его не вытолкну из Таймыра. Ему уголь позарез нужен. И частному, и казенному пароходствам. Они выжидают, пока Сотников добудет, доставит на берег и забункерует суда. Тогда и денежки заплатят. Ух, ушлые эти ни из чего рождающиеся толстосумы! Деньги вкладывать боятся или жадничают. Живут одним днем. Лишь бы сегодня карман набить, а что завтра будет, их не волнует. Живут по принципу: после меня хоть потоп. А уж о России подумать – им тягостно. Кытманов хитер! У него, ты знаешь, аппетиты разгораются. Скупает золотоносные земли, разоряет слабаков. Если в торге главный козырь наживы – обсчет, удорожание товаров, то у капиталистов – другая, более наглая сторона наживы. Их не сдерживают от грабежа других ни честь, ни совесть, ни человеческое достоинство. Они лишены их! Главное – деньги!