Ему и М. Ру из Марселя была дарована концессия на разработку этих залежей, но встал вопрос о том, может ли компания добывать руду из отвалов, о которых писал Страбон.

Последовавшие за этим споры в течение нескольких лет играли важную роль в политической истории Греции и породили недовольство греческого правительства действиями французов и итальянцев. Как и все остальное в Греции, Лаврионские копи сделались политическим вопросом; и тогдашняя оппозиция хотела извлечь из древних отвалов политический капитал.

Газеты изображали отвалы Страбона как «вторую Калифорнию», которая должна, по естественному праву, принадлежать греческому народу, а не эксплуатироваться жадными капиталистами других стран. Реальная ценность копей была сильно преувеличена; общественное мнение заволновалось, и в 1871 году был принят закон, объявивший отвалы в Лаврионе национальным достоянием. Франция и Италия выразили протест против этого закона, а когда греческое правительство ответило, что греческие суды всегда открыты для оскорбленной компании, пригрозили применить силу и обратились к другим державам. Австрия предложила в этом деле свой арбитраж, но греческое правительство отказалось, и дело зашло в тупик. В 1873 году компания продала свои права на Лаврионские отвалы, и новая компания, вдохновителем которой снова стал Серпиери, получила концессию на добычу серебра при условии уплаты налога в 44 процента на руду, извлеченную из отвала и шлака. Вскоре выяснилось, что такой налог чересчур высок для горнодобывающей компании, и он был снижен, но только после того, как афинское общество добилось, чтобы люди, спекулирующие на таких предприятиях, были наказаны.

Последующие два года были посвящены в Греции парламентской и конституционной борьбе. Политики типа Делегеоргиса и Булгариса, сыгравшие ведущую роль в свержении Оттона, став премьер-министрами, обнаружили, что претворить в жизнь передовые политические идеи, которых они придерживались, находясь в оппозиции, совсем не просто. Либералы, пришедшие к власти, превратились в консерваторов, но потеряли при этом поддержку своих прежних сторонников. Поэтическая справедливость требовала, чтобы Делегеоргис, пришедший к власти благодаря своему требованию начать эксплуатацию копей Лавриона, потерял пост министра по той же самой причине, а идол студентов 1862 года стал объектом их враждебных демонстраций в 1873 году, поскольку отказался восстановить фалангу, созданную в тот революционный год.

Сменившего его Булгариса обвинили в нарушении статьи 56 конституции, поскольку во время заседания 12 декабря 1874 года он посчитал кворумом для принятия закона не тот, что состоял из половины общего числа депутатов плюс один, а половину общего числа всех живущих и избранных депутатов плюс один. Лидеры оппозиции тогда объявили, что конституция в опасности; девятнадцать газет в Афинах обратились к народу с призывом спасти ее; имена министерских депутатов, которые помогли создать этот ложный кворум, были выставлены на осмеяние, и к ним прилепилась кличка «бесчестные». Два члена кабинета министров были обвинены во взяточничестве в связи с назначением нескольких архиепископов.

Министерству пришлось в 1875 году подать в отставку; и премьер-министром стал Харилаос Трикупис, которого совсем недавно арестовывали по очень серьезному обвинению, способному опорочить корону. Так Трикупис начал свой первый срок на этом посту. Сын бывшего посла в Лондоне и историк греческой революции, он, в качестве секретаря своего отца по юридическим вопросам, научился ценить британские методы управления; заседал в Национальной ассамблее; ездил в Лондон вести переговоры по поводу фортов на острове Корфу (Керкира) и получил первый опыт работы в правительстве в качестве министра иностранных дел во время восстания на Крите.

Впрочем, время Трикуписа еще не пришло; выборы, которые он провел, прошли без какого-либо вмешательства со стороны правительства, и его преемнику Кумундуросу пришлось проводить в новой палате голосование, аннулировавшее все законы, одобренные неконституционным кворумом. В 1876 году весь кабинет Булгариса был отстранен от власти за нарушение конституции; два его члена попали под суд и были обвинены во взяточничестве; а архиепископов наказали за продажу церковных должностей. Однако международная ситуация на Востоке отвлекла внимание греков от внутренних проблем и связала соперничающих политиков узами патриотизма.

Летом 1875 года бунт в никому не известной герцеговинской деревушке, который сначала посчитали «внутренним делом Турции», породил движение, распространившееся на весь Балканский полуостров, и втянул три балканских государства, а также Россию в войну с Турцией. Эта война завершилась самым важным конгрессом, которому когда-либо приходилось улаживать дела Восточной Европы.

События в этом уголке южнославянского мира, после восстания в Герцеговине 1861 года и турецко-черногорской войны, которая разразилась после него, не привлекли внимания дипломатов Европы. Было еще восстание в горном районе Кривошее (Кривошие) у Бокко-ди-Каттаро (Которского залива), местные жители которого отказались служить в австрийской армии.

Жители Кривошее (Кривошие) обратились за помощью к братским народам Черногории и Герцеговины, выразив свою просьбу в поэтической форме. Больше никто не захотел поддержать восставших; но, несмотря на это, они поразили Европу своим яростным сопротивлением австро-венгерской армии.

Князь Николай, боясь рассердить свою сильную соседку, сохранял строгий нейтралитет, хотя три года спустя его дипломаты сумели миром уладить пограничный конфликт в Колашине, случившийся между его воинственными подданными и турками. Правители Герцеговины решили в него не вмешиваться, но ее христианское население было этим очень недовольно. Восстание на Крите 1866–1869 годов показало им, как надо действовать, поскольку социальные условия в обоих регионах были очень похожими. В них практически не было турок, кроме чиновников, присылаемых из Стамбула, которых обычно сменяли еще до того, как они успевали выучить язык или узнать о проблемах местного населения. В обоих регионах свои собственные угнетатели-мусульмане принадлежали к тому же народу и говорили на том же языке, что и эксплуатируемые христиане.

Христиане мало что выиграли от формального заявления о том, что все жители Герцеговины равны перед законом, которое сделал султан Абдул-Меджид.

Что бы там ни говорили, но христианам Боснии и Герцеговины, объединенным под общим управлением, не разрешалось давать свидетельские показания в судах, а добиться справедливости в тяжбах с мусульманами они могли только с помощью огромных взяток. «Все власти провинций, – писал британский консул за несколько лет до начала восстания, – за редким исключением действуют исключительно в своих собственных интересах»; он сделал очень важное предупреждение о том, что «без какого-нибудь мощного вмешательства Босния и Герцеговина могут вскоре стать свидетелями таких сцен, которые совсем недавно потрясли всю Европу своей жестокостью в Сирии». Христиане не имели права работать в органах управления; полицейские покупали свои должности, вознаграждая себя тем, что вымогали деньги у тех, кого они обязаны были защищать; но хуже всего было то, что поборы с крестьян были так велики, что после их уплаты труженикам оставалась лишь третья часть урожая.