для Фихте – отражение этого опыта в мысли. Одинаковым остается лишь первоначало – субъективный дух, а не природа.

Так возникают два больших течения: одни исходят из природы и, если им удается уйти от натурализма, добираются до духа; другие начинают свой путь от субъективного духа и, если не теряются в мире идей, доходят до исполненной духа природы. Одни привносят дух в природу, другие – природу в дух. Однако такое развитие возможно лишь в том случае, если оба течения не занимают по отношению друг к другу позицию непримиримой вражды, что неизбежно ведет к застреванию одних в лишенном какой-либо духовности натурализме, а других – в далеком от реальности идеализме. Именно такого непримиримого противостояния ожидает от немецкой философии Якоби: «Есть всего две существенно отличающиеся друг от друга философии. Я буду называть их платонизмом и спинозизмом. Человек может выбирать между этими двумя образами мысли, т. е. быть увлечен одним или другим, так что лишь ему одному будет следовать, в нем одном будет видеть дух истины»[841]. Такую же альтернативу описывает Фихте: «Возможны <…> только эти две философские системы <…>. Ни одна из этих двух систем не может напрямую опровергнуть противоположную, и они не имеют ни одной точки соприкосновения, исходя из которой они могли бы достичь взаимопонимания и слияния»[842].

И все же это было не совсем так. Значимые направления мысли следующего столетия были нацелены как раз на слияние природы и духа. В первую очередь Шеллинг и Гегель искали такие формулы синтеза, в которых природа раскрывалась бы как бессознательный дух, а дух – как сознательная природа.

Гёте тоже влился в это величественное движение слияния противоположных начал – духа и природы.

Но вернемся к Якоби: он не возлагал особых надежд на это великое слияние, будучи убежден, что расчетливый человеческий рассудок, измеряющий и мыслящий строго логически и эмпирически, никогда не преодолеет границ собственной имманентности. Якоби отстаивал расширенное понятие разума. Разве разум, спрашивает он, тождественен рассудку с его логическим и эмпирическим подходом к действительности? Нет. В разуме заложена способность воспринимать. Изо дня в день в обычной жизни, а в особенности в детстве, мы вынуждены полагаться на то, что воспринимаем на веру. Стало быть, вера первична. Поскольку сами мы знаем ничтожно мало, мы вынуждены верить тому, что знают другие. Как правило, мы – верящие соучастники. Нам приходится верить даже в наше собственное знание, в противном случае оно утратит способность влиять на нашу жизнь. Знание, не подкрепленное силой веры, остается блеклым, быстро исчезает и забывается. Вера по своей сути обладает подлинной витальностью. От нее невозможно отказаться даже в рамках знания, не говоря уже о других жизненных сферах. Якоби опровергает великое заблуждение людей, считающих, будто вера играет роль лишь в религии, т. е. в отношении человека к богу. Вера присутствует в любых личных отношениях, а не только в отношении к богу как к чему-то принципиально иному, отличному от нас; должным образом построить общение просто с другими, окружающими нас людьми мы тоже можем только при помощи веры, или, как мы это называем, доверия. Философия Якоби – эта попытка доказать, что вера есть основа опыта, знания и мышления. Спиноза как представитель совершенно иного образа мысли был его главным противником, и поэтому Якоби так внимательно и вдумчиво анализирует его идеи. Он не хочет упрощать себе задачу: вера должна утвердиться в схватке с достойным врагом.

Гёте, однако, не поддержал Якоби в его отстаивании веры в борьбе с познанием. Поначалу он ограничился лишь несколькими лаконичными замечаниями вроде следующего: «Он [Спиноза] не доказывает существование Бога, само существование есть Бог». Или: «Прости, если предпочитаю молчать, когда речь заходит о божественной сущности, которую я познаю лишь в rebus singularimus [единичных явлениях] и из них»[843]. Но потом, под напором настойчивого Якоби, все же высказывает свое мнение: «Прости, что я больше не писал тебе про твою книжку! Я не хочу казаться ни благородным, ни равнодушным. Ты знаешь, что сам я не разделяю твоего мнения в этом вопросе. <…> Точно так же я не могу согласиться с тем, как ты под конец обращаешься со словом “верить”; на это я не могу закрыть глаза, ибо подобная манера к лицу лишь религиозным софистам, которым крайне важно затемнить любую достоверность знания и скрыть ее за облаками своего зыбкого воздушного царства, потому что подорвать основы истины они все же не в силах»[844].

«Основы истины», как пишет Гёте в том же письме Якоби, он находит в естественно-научных штудиях, которым предается с огромным рвением и упорством. В настоящий момент он изучает минералогию, анатомию и ботанику. Вот как описывал Гёте этот период в беседе с канцлером Мюллером много лет спустя: «Я ведь приехал в Веймар совершенно несведущим во всех сферах изучения природы, но я взялся за ее исследование в силу необходимости подать герцогу практический совет в ряде его начинаний, замыслов, строительных работ. Ильменау стоил мне множества усилий, времени и денег, но зато я кое-чему научился и приобрел понимание природы, которое не променял бы ни на что на свете»[845].

Как мы помним, понятие природы в эпоху «Бури и натиска» служило сигналом, своеобразным символом веры. В «Вертере» мы наблюдаем метания между полным слиянием с природой и неприязненным равнодушием, в гимне «Ганимед» природа «объята, объемлет»[846], а в стихотворении «Божественное» о ней сказано: «Безразлична // Природа-мать»[847]. Теперь Гёте пытается преодолеть это постоянное колебание чувств и выработать в себе трезвое, практичное и прагматичное отношение, что, впрочем, не означает, что он отстраняется от природы как от некого чуждого объекта. Органы чувств – природа внутри собственного тела – должны соединить его с внешней природой. Он хочет живого обмена с природой, но в то же время готов подчинить использование этих органов строгой дисциплине, заложенной в логике эмпирического исследования. Наблюдение, созерцание – это основа основ, но наблюдение должно быть контролируемым, а созерцание – тщательно выверенным. Спекуляции и абстракции, оторванные от эмпирического опыта, ему подозрительны. В этом контексте следует понимать и его слова, обращенные к герцогу Саксен-Готскому в конце 1780 года, о том, что «наглядное представление бесконечно предпочтительнее научного»[848].

Это письмо Гёте пишет на первом этапе своих научных изысканий. Здесь наглядное представление пока еще противопоставляется научному, но по мере погружения в отдельные области знаний он уже не так решительно отмежевывается от науки, выступая за наглядность как основу научных выводов. Его