— Что тебе здесь надо? Иди на работу. И без тебясмертельно устал. Мало у меня дел! Не хватало только с тобой нянчиться. А ну,живо! Надевай чаршаф — и марш! Сидишь дома и меня с толку сбиваешь. А то уйду,клянусь аллахом!

Старый доктор говорил так сердито и решительно, чтоневозможно было не повиноваться. Я не посмела возразить и, обливаясь слезами подчадрой, пошла в школу.

Если даже министерство образования одарит меня всеми земнымиблагами, все равно ему не рассчитаться за мою самоотверженность в тот день.Чиновники ходили по классам, устраивали ученикам экзамены, требовали ихтетради, задавали самые неожиданные вопросы.

В голове у меня был сумбур, не знаю, как я отвечала на ихвопросы. Было уже далеко за полдень, а чиновники все не уходили. Наконец одиниз них обратил внимание на мой удрученный вид.

— Вы нездоровы, мюдюре-ханым? У вас такое огорченноелицо.

Нервы мои не выдержали, я потупилась, сжала на груди руки,словно молила о пощаде, и сказала:

— Дома умирает ребенок…

Чиновники пожалели меня, принялись утешать обычнымибессмысленными словами и разрешили уйти.

От школы до дома пять минут ходьбы. В тот день я тащиласьполчаса, если не больше. Все утро я мучалась, страдала, рвалась к Мунисэ, асейчас ноги не шли домой. Я останавливалась и прислонялась к заборам на пустыхулицах, садилась на камни у источников, как усталый путник.

В открытом окне нашего дома я увидела незнакомых мужчин.Калитку мне отворил онбаши. Я боялась что-либо спрашивать и глазами, всем своимвидом молила ничего мне не говорить.

Он встретил меня неожиданными словами:

— Бедная девочка больна… Но если аллах захочет, онисцелит ее.

Раздался грохот: на лестничной площадке появилсяХайруллах-бей. Грудь его была обнажена, голова не покрыта, рукава засучены:

— Кто там, онбаши? — закричал он.

Я в изнеможении опустилась на ступеньку. В каменном дворикебыло темно. Разглядев наконец меня, доктор растерянно спросил:

— Это ты, Феридэ? Отлично, дочь моя, отлично…

Он медленно спустился с лестницы и взял меня за руки. Намоем лице было написано, что я все знаю.

— Дочь моя, стисни зубы и крепись, — прерывистымголосом сказал доктор. — Если аллаху будет угодно, девочка поправится. Мыввели сыворотку. Делаем все, что в наших силах. Аллах велик. Нельзя терятьнадежду.

— Доктор-бей, позвольте мне взглянуть на нее…

— Не сейчас, Феридэ, подожди чуточку… Она только чтозабылась… Клянусь аллахом, ничего не случилось. Честное слово… Девочка просто взабытьи, клянусь тебе!..

Я сказала спокойно и настойчиво:

— Мне непременно нужно ее увидеть! Вы не имеете права,доктор-бей… — В моем голосе звучали слезы; я перевела дыхание и добавила: — Ягораздо сильнее, чем вы думаете. Не бойтесь, я не совершу глупость.

Хайруллах-бей молча слушал меня, потом кивнул головой исогласился:

— Хорошо, дочь моя, только не забывай: бесполезныепричитания могут испугать больную.

Примирившись с неизбежностью, какой бы ужасной она не была,человек становится спокойным и покорным. Я прижалась виском к плечуХайруллаха-бея и вошла в комнату без волнения в сердце, без слез на глазах.

С тех пор прошло семьдесят три дня, длинных, как семьдесяттри года, а я помню каждую деталь, каждую мелочь.

В комнате находились два молодых доктора, в распахнутыххалатах, с засученными рукавами, и пожилая женщина.

Солнце пробивалось сквозь листву деревьев, наполняло комнатусветом и жизнью. За окном слышалось щебетание птиц, стрекот кузнечиков. Вдализаливался граммофон. В комнате царил беспорядок. Повсюду стояли пузырьки,лежали пакеты ваты. По полу были разбросаны вещи Мунисэ. У зеркала в вазеодиноко торчал букетик цветов, девочка нарвала их в саду Хайруллаха-бея. Накомоде я увидела горсточку разноцветных камней и перламутровых ракушек, которыеона подобрала на берегу моря. Под стулом валялась туфелька. На стене виселакварельный портрет моей дорогой девочки, сделанный мной в Б… (на голове венокиз полевых цветов, в руках — Мазлум). На столе — множество разных бус,лоскутки, еловые шишки, открытка с изображением невесты в дуваке — словом,всевозможные безделушки, дорогие ее сердцу.

Дней за десять до этого я купила Мунисэ настоящуюникелированную кроватку, украсила ее кружевами, словно постельку для куклы.Ведь она была уже взрослой девушкой, которая скоро наденет чаршаф!

Мунисэ лежала на этой белоснежной постели под шелковымодеялом, бледная, как призрак. Голова ее чуть склонилась набок. Казалось, онаспала. Со спинки свешивалась пелерина ее темно-зеленого чаршафа, которую я ещене закончила. Наверху на полке сидела кукла, купленная мною в Б… Краска на нейпоблекла от поцелуев моей крошки. Она смотрела на свою хозяйку широкораскрытыми, неподвижными голубыми глазами.

Лицо моей девочки не выражало ни боли, ни мук. В усталыхскладках около рта теплились последние признаки жизни. Губы, приоткрытые,словно для улыбки, обнажали ряд жемчужных зубов. Бедняжка! Это красивое личикоделало меня счастливой все время, начиная с той минуты, когда я впервые увиделаего в мрачной школе Зейнилер.

Птицы по-прежнему щебетали за окном. Граммофон продолжалнаигрывать. Солнечные лучи пробивались сквозь листву деревьев и окрашивалибескровное детское лицо в светло-розовый цвет, похожий на золотистую пыльцу,какая остается на пальцах, державших за крылья бабочку. Солнце переливалось врыжих локонах, упавших на лоб девочки.

Я не закричала, не забилась, не бросилась к ней. Сомкнувруки вокруг шеи старого доктора, прижавшись головой к его плечу, я, какзачарованная, с болью в сердце, любовалась этой необыкновенной красотой.

Смерть осторожно подкрадывалась к моей крошке и, стараясь неразбудить ее, нежно, как мать, поцеловала в лоб и губы.

Врачи подошли к кровати. Один откинул край шелкового одеялаи поднес шприц к обнаженной руке Мунисэ.

Хайруллах-бей повернулся боком, чтобы я не видела всю этупроцедуру.

— Одеколону, немного одеколону… — сказал молодойдоктор.

Хайруллах-бей кивнул головой на полку.

А птицы все щебетали и щебетали. Весело играл граммофон.

Вдруг в комнате резко запахло розовым маслом. Видимо,одеколон не нашли.

Розовое масло… Я сердилась и отнимала его у моей девочки.Неужели в благодарность за то счастье, которое она мне дарила, я, бессердечная,ревновала к ее любимому запаху.

— Доктор-бей, вылейте весь флакон на постель… —простонала я. — Моя крошка умрет спокойней, если будет дышать этимароматом.