Старый доктор гладил мои волосы и говорил:

— Ступай, Феридэ, ступай, дитя мое… Давай уйдем.

Я хотела в последний раз поцеловать Мунисэ. Но неосмелилась. Девочка иногда целовала мои ладони. Я тоже взяла ее голую руку ипокрыла поцелуями бедную сморщенную ладошку. Я благодарила девочку за вседобро, которое она сделала своей «абаджиим».

Больше я не видела Мунисэ. Меня увели, уложили в постель иоставили одну.

Я дрожала, обливаясь холодным потом. Острый запах розовогомасла разливался по всему дому, волной захлестывал меня, мешал дышать.Казалось, на свете существуют только этот терпкий запах, этот неяркий светугасающего дня и щебетанье птиц. Часы тянулись медленно, как годы. Наконецпришли сумерки… Перед глазами стояла Мунисэ, одетая в лохмотья, дрожащая отхолода, как в ту темную вьюжную ночь, когда мы нашли ее у порога нашей школы вЗейнилер. Я слышала, как она скребется в дверь и стонет тоненьким голоском подзавывание снежной бури.

Не знаю, сколько прошло времени. Сильный свет ослепил меня.Чья-то рука тронула мои волосы, лоб. Я приоткрыла глаза. Старый доктор сосвечой в руках наклонился к моему лицу. В его тусклых голубых глазах и набелесых ресницах дрожали слезы.

Я спросила как во сне:

— Который час? Все кончено, да?

Сказав это, я опять медленно погрузилась во тьму черной, какв Зейнилер, ночи.

Очнувшись, я не поняла, где нахожусь. Незнакомая комната,незнакомое окно… Попыталась приподняться. Голова, словно чужая, упала наподушку. Я растерянно огляделась и вдруг снова увидела голубые глаза доктора.

— Узнаешь меня, Феридэ?

— А почему бы нет, доктор-бей?

— Слава аллаху, слава аллаху… Хорошо, что все этоосталось позади…

— Что-нибудь случилось, доктор?

— Для девушки твоего возраста это не страшно. Тынемного заснула, дочь моя. Это не страшно…

— Сколько же я спала?

— Много, но это ничего… Семнадцать дней.

Спать семнадцать дней! Как странно! Свет беспокоил меня, и яопять закрыла глаза. Забавно: вот это сон! Я засмеялась каким-то незнакомымсмехом. Казалось, он исходил из чужой груди, срывался с чужих губ. И опятьзаснула.

Я перенесла тяжелую форму нервной горячки. Хайруллах-бейперевез меня в свой дом и семнадцать дней не отходил от моей постели. Впервые вжизни я болела так серьезно.

Прошло еще около полутора месяцев, пока я не окреплаокончательно. Целыми днями я валялась в постели. После болезни у меня сталивыпадать волосы. Однажды я попросила ножницы и обрезала косы.

Как приятно выздоравливать! Человеку кажется, будто онтолько что родился. Его радуют любые пустяки. Он на все смотрит счастливымиглазами, словно маленький ребенок на разноцветные игрушки. Бабочка, бьющаяся остекло, луч солнца, нарисовавший радугу на краешке зеркала, легкий перезвонколокольчиков бредущего вдали стада — все это заставляло приятно замирать моесердце.

Болезнь унесла всю горечь, скопившуюся в сердце за последниетри года. Я вспоминала свое прошлое, и мне казалось, что оно принадлежитдругому человеку, так как не пробуждает в моей душе ни печали, ни волнения.Время от времени я удивленно спрашивала себя: «Может, это только отголоскикаких-то далеких снов? Или я прочла все это в каком-нибудь старом романе?» Да,мне казалось, что вся эта грустная история только сон, а лиц, участвующих вней, я когда-то видела на запыленных картинах с потускневшими красками.

Хайруллах-бей ухаживал за мной, как преданный друг, и ниразу за это время не отлучился из дому. Он рассказывал мне разные занимательныеистории, читал книги — словом, изо всех сил старался развлечь меня.Представляю, как он, бедный, измучился.

— Ты только поднимись, окрепни… Клянусь аллахом, если ядаже не заболею, все равно ради твоего удовольствия сошью себе батистовуюрубашку и три месяца проваляюсь в постели, буду перед тобой кривляться,жеманничать.

Иногда я впадала в забытье, похожее на сон. Сквозьпрозрачные веки солнечный свет казался розовым. Хайруллах-бей читал книгу илидремал в кресле у моего изголовья. В такие минуты казалось, что душа мояотделяется от тела и, как свет, как звук, несется в пустоте. От страшнойскорости в ушах свистит ветер. Куда, в какие края я мчалась? Не знаю. Иногда,вздрогнув, я просыпалась, замирая от страха, словно вот-вот должна быласвалиться в пропасть. Мне чудилось, будто я только что вернулась из каких-тодалеких-далеких стран. Перед глазами плыли смутные, неясные очертания туманныхоблаков, которые неслись мне навстречу.

Позавчера я сказала Хайруллаху-бею:

— Дорогой, доктор, я уже совсем здорова. Теперь мыможем навестить ее.

Сначала он не соглашался, просил потерпеть еще полмесяца илихотя бы неделю. Но капризам и упрямству больных противостоять невозможно, и вконце концов мой старый друг сдался. Мы нарвали в саду два больших букетацветов, собрали у моря много камешков.

Мунисэ похоронили на холме у берега Средиземного моря подтаким же тоненьким, как она сама, кипарисом. Мы долго сидели у надгробногокамня и впервые за все это время говорили о ней. Я хотела знать все: какумирала моя девочка, как ее хоронили. Но Хайруллах-бей не стал рассказыватьподробностей. Одно только я узнала… Когда Мунисэ хоронили, имам спросил имяматери. Этого, конечно, никто не мог сказать. Доктор, зная, что я ей заменяламать, назвал меня. Так имам предал девочку земле, произнеся в молитве: «Мунисэ,дочь Феридэ…»

Сегодня утром Хайруллах-бей сказал мне:

— Крошка, меня снова вызвали в деревню. Поручаю тебемоего Дюльдюля. У него в ноге рана. Перевязывай сама, ты ведь умеешь, недоверяй этому медведю обнаши. Негодный старик видимо хочет, чтобы лошадь, как ион, осталась без ноги. Дюльдюля пора уже выводить на прогулки. После перевязкиминут десять поводи его по саду. Если возможно, заставь его даже побегатьрысцой. Только немного. Понятно? Во-вторых, сегодня булочник Хуршид-ага долженпринести арендную плату. Кажется, двадцать восемь лир, что ли… Примешь деньгиот моего имени. В-третьих… Что я еще хотел сказать? Совсем из ума выжил… Да,вспомнил! Вели перенести мою библиотеку вниз. Я отдам тебе ту комнатку с видомна море. Она гораздо приятнее.

Настал момент сказать Хайруллаху-бею все, о чем я уже давнодумала:

— Дорогой доктор, за Дюльдюля не беспокойтесь. Плату отбулочника тоже приму. В остальном же надобности нет. Мое пребывание у вас вдоме и так слишком затянулось. С вашего позволения я уеду.

Доктор уперся руками в бока и сердито, тоненьким голосом,передразнил меня:

— Мое пребывание у вас в доме слишком затянулось… Свашего позволения я уеду… — затем, нахмурившись, погрозил мне кулаком: — Что тысказала? Уедешь? А это ты видела? Я раздеру тебе рот до ушей, будешь тогдаулыбаться до самого светопреставления!