Дочь моя Наташа понравилась сыну Семена Николаевича Корсакова, Николаю, молодому человеку с достоинствами и доброй нравственностью, и чувство это нашло в Наташе моей взаимность.

Жена привезла мне богато убранную портфель с портретом Алексея Петровича Ермолова, которую я поручил ей заказать для меня в Петербурге. Вот подробности этого обстоятельства. Два года тому назад Алексей Петрович просил меня доставить ему дагеротипный портрет мой; я его сделал и привез к нему. На другой год увидел я на этом портрете следующую надпись, им сделанную: «Multos illustrat fortuna dum vexat»[144].

Нельзя было придумать ничего лестнейшего; но кто бы и придумал лучше Алексея Петровича? Он прислал мне вновь отлитографированный портрет свой с двумя надписями, сделанными его рукою. В одной было: «Ludit in humanis divina potenlia rebus»[145]. Этот самый портрет послал я в Петербург для оправы его в портфель. На крышке портфеля сделал я крупными литыми серебряными буквами надпись: «Invidia gloriae comes est»[146]. В портфель собрал я все письма его ко мне и положил в библиотеку этот памятник расположения его ко мне…

В начале весны открылись происшествия, взволновавшие всю Европу. Явился манифест, коим государь призывал всю Россию к подавлению смут Запада[147]. Я призадумался, опасаясь впоследствии времени собственного своего упрека, что не исполнил обязанности своей, не вызвавшись на службу. Вскоре после того получил я письмо от брата Михайлы, длинное, убедительное, коим он приглашал меня вступить в службу. Хотя он в письме своем не объяснял повода его, к тому побудившего; но из несколько мест письма сего было видно, что повод сей существовал. Я съездил посоветоваться с Тергукасовым, советовался с Долгоруким, тогда у меня гостившим, и решился написать следующее письмо к государю:

Письмо это я вложил в другое, коротенькое на имя графа Орлова, которого я просил доставить государю мое письмо, без всяких в письме моем к графу Орлову объяснений. Я даже не приложил к нему копии с письма моего к государю, а только сказал ему, что в нем содержалось простое изъявление желания моего вновь поступить на службу.

Недавно только узнал я, что письмо брата Михайлы было написано вследствие разговора, который он накануне имел с графом Орловым, спросившим его, не расположен ли я теперь поступить на службу, и дозволившим ему написать ко мне, что теперь предстоит к тому настоящее время.

Отправив письмо мое к государю, я успокоился и ожидал последствий, продолжая обыкновенные мои занятия; но недолго продолжалось безмятежное пребывание мое в деревне.

24-го апреля получил я письмо от Алексея Петровича, который уведомил меня, что я высочайшим приказом зачислен на службу с состоянием по армии и по запасным войскам и с временным назначением формировать запасные батальоны под начальством командира 6-го пехотного корпуса генерала Тимофеева. Я начал готовиться к отъезду в ожидании официального уведомления, и 26 апреля в 7 часов утра приехал ко мне в деревню фельдъегерь с повелением от военного министра и другими бумагами, касавшимися поручения, на меня возложенного.

Вместе с тем получил я письмо от брата Михайлы, который уверял меня, что письмо мое было принято государем с удовольствием, что назначение сие было дано мне за неимением вакантного места, но что я получу вскоре другое.

Тот же фельдъегерь привез ко мне много распоряжений от дежурного генерала касательно формирования запасных войск. Дело это было новое не только для меня, проведшего столько времени вне службы, но и для каждого служащего; ибо никому не были известны предначертания государя касательно бессрочно-отпускных нижних чинов, да и до сих пор по многим предметам о сформировании их нет положительного постановления. Надо было спешить выездом из деревни. Я сделал самые поспешные распоряжения для сдачи по управляемым мною имениям отчета и был в готовности к выезду 2 мая.

Надобно было случиться, чтобы в сие тревожное время получили мы по эстафете известие о кончине Е. Ф. Муравьевой. Меня вызывали в Москву; но мне и думать нельзя было о выезде, когда я ожидал из Петербурга ответа на письмо мое к государю.