– Но были же в России бедные и голодные?

– Я вижу, ты левый… Конечно, были и бедные, и голодные. Как везде. А что, во Франции их нет? Только это была приличная страна, богатая, ни на кого не похожая… не нынешний колхоз нищих за колючей проволокой…

В дверь просовывает голову Анна Федоровна:

– Батюшки, вы здесь курите? Меня ж уволят!

– Проветришь. Иди выпей с нами.

– Да какой там! Эти ярославские никак не уедут, холеры, обедали три часа… Дядь Леш, ты чего?

– Не трогай нас, Нюра. У нас серьезный разговор.

С сокрушенным видом она прикрывает за собой дверь.

– Ты в церковь ходишь?

– Я член французской компартии.

Старик застывает с бутылкой в руке.

– Мой сын – коммунист… Бесподобное чувство юмора у Господа! Абсолютно безжалостное… – Он ухмыляется. – Не беда, ты молодой. Голова на плечах – разберешься…

Пьер задумчиво смотрит на него:

– Какое чудо, что вы живы…

– Как ни странно, математика помогла. На Колыме люди давали дубаря через пару месяцев. Шахта, мороз в пятьдесят градусов и вечный голод превращают тебя в быдло, мозги отмирают… Я уже доходил на общих, но мне удалось устроиться санитаром в больницу. Там умирал один человек… Беленький Марк Исакович, физик-теоретик. И недурной математик, хотя и своеобразный. Мы разговаривали ночами, и беседа с ним была весьма поучительна. Он умер от пеллагры. Благодаря ему одно дело я все-таки довел до ума…

Старик кладет на колени сидор и копается в нем. Он что-то бурчит себе под нос, на лице его тревога. Наконец он достает газетный сверток, взгляд его проясняется. Он разворачивает газету, развязывает шнурок и вынимает из презерватива пачку бумажных листков величиной с игральную карту, перевязанных аптечной резинкой. У него заметно дрожат руки.

– Помру – вот все мое наследство…

– Можно посмотреть?

Поколебавшись, старик снимает резинку и протягивает ему листки:

– Только аккуратно, там определенная последовательность…

Пьер бережно раскладывает разномастные листки – оберточный пергамент, тетрадь в клетку, кусок картона. Все они исписаны до краев то карандашом, то чернилами мелким твердым почерком.

Пьер показывает старику медицинский рецепт, на обороте которого виден тот же почерк.

– Речь идет о теореме Гёделя?

– Верно…

Татищев забирает листки, ловко их складывает и прячет.

– Дело в том, что все существующие доказательства бытия Божия суть не доказательства, а общие рассуждения. Даже у Паскаля. Нужны строго математические доказательства. И я таковое получил…

– То есть вы с помощью математики доказываете, что Бог есть?

– Только мое доказательство основано на математике современной. На анализе объективно существующих парадоксов теории множеств – таких как парадокс Бертрана Рассела об экстраординарных множествах, а также на феномене существования алгоритмически неразрешимых проблем, скажем, в чистой алгебре… И частично, как ты верно заметил, на известной теореме Гёделя о неполноте…

Пьер с озадаченным видом слушает его и вдруг тихо смеется.

– А вы говорите – России давно нет… – Плеснув водки старику, Пьер восторженно говорит: – За вас, папенька!

Татищев пьет и с любопытством наблюдает за ним.

– Представить себе – кто-то на каторге, в холоде и голоде, по ночам вычисляет, есть Бог или нет… Нормальный человек бы рехнулся! Я сразу слышу мамин капризный голос: “Ты – русский дворянин! Ты – Татищев!”

Пьер лезет в бумажник, протягивает цветную фотографию – женский портрет.

– Это я ее в Ницце снимал в прошлом году…

Татищев нацепляет очки, разглядывает карточку.

– Не зря уезжала… Мы случайно познакомились – она купалась в Крыму, а я приехал в командировку. Курортный роман, что называется… Она мечтала окрутить иностранца и уехать. Говорила: “Вы как хотите, а я в вашей казарме не останусь ни за какие коврижки”… Кто-то устроил ее в Наркомат иностранных дел, она записалась на курсы стенографии… Отчаянная была девка. А лишнего не болтала, понимала, на каком свете…

– А все-таки… Вы знали?

– Она приезжала ко мне в Тверь проститься. Похорошела, пополнела… Я спросил: “Уж не беременна ли?” Она улыбнулась и сказала: “У меня будет мальчик. Но тебя это больше не касается…”

Старик хмурится, закуривает.

– Что было давным-давно – помню совершенно ясно. А как вчера спать лег – хоть убей…

– То есть вы знали, что у вас родится сын?

– Она уехала когда? В ноябре? А под Новый год меня взяли. Пять лет, Вишерлаг. Я вышел в январе тридцать седьмого…

– Но ведь в тридцать шестом вернулся из эмиграции Сосновский. Вы его знали? Он обещал маме найти вас…

– Он написал мне… Сосновскому дали комнату в Москве, а я был в ссылке на Урале, отмечаться в комендатуру ходил. Москва для меня была закрыта… И потом, все знали, что Сосновский связан с Чека, они и помогли ему вернуться. Был слух, что он причастен к похищению генерала Кутепова, моего командира. Порядочные люди обходили Сосновского за версту…

– Все-таки вы знали, что я живу на свете?

– Не пойму – ты меня в чем-то обвиняешь? В тридцать девятом я был еще в ссылке, меня загребли с концами. Сунули десятку по пятьдесят восьмой. Лесоповал в Вятлаге, потом медный рудник в Казахстане…

– А побег из Джезказгана?

Старик усмехается:

– И откуда ты все знаешь? Из тебя бы следователь вышел – мечта чекиста… Ну, год четыре месяца можно вычесть. В конце сорок второго мы ушли на волю. А в сорок четвертом на Алтае не повезло, опер в отпуск приехал, в бане за одну шайку схватились… Новая десятка и – Колыма… Хватит об этом. Надоело… Ты на фортепиано не играешь?

– Музыкальную школу закончил.

– Сыграй мне…

Пьер поднимается на сцену, откидывает крышку пианино, берет несколько аккордов. Татищев пересаживается в кресло последнего ряда. Пьер смотрит на него, лицо его становится серьезным. И начинает играть.

В дверь просовывается голова Анны Федоровны. Некоторое время она стоит, прислушиваясь и глядя на сцену. Потом тихонько прикрывает дверь за собой.

Звучит начало “Лунной сонаты”.

Стемнело, метет мартовская поземка. На пустынной улице у проходной хлебозавода они прощаются.

– Из-за меня вы не поспали днем…

– Я привычный. Часок прихватить обычно удается.

– А нельзя мне с вами туда?

– Не дай бог, ты украдешь секрет сушки сухарей. Это же государственная тайна. Иди спать.